По чуть-чуть… - [12]

Я выдохнул и огляделся. Всё было, как и тысячелетия назад. Слепило солнце, в белом мареве до горизонта лежала пустыня, могучие пирамиды упирались в бездонные небеса остриём своих вершин, и сфинкс, как и прежде, мёртво всматривался слепыми глазницами в неведомое. Всё было, как всегда, только теперь ещё я торчал тут посреди пустыни на трехметровой высоте, с выпученными глазами, белыми кончиками пальцев, вцепившихся в ручки кресла и с фотоаппаратом на шее.

Прошло минуты две, потом ещё пять... Потом десять. Я всё еще сидел на верблюде, боясь пошевелиться. Наука утверждает, что чем выше, тем становиться все холоднее и холоднее. Враньё! На высоте пекло так же, как внизу. Я задыхался от жары, я хотел пить, и с меня текло ручьем по спине, по ногам, по ботинкам и по верблюду. Кроме всего, судя по звуку, это животное справило нужду, что аромата пейзажу не прибавило. Я получил удовольствие фунтов на сто, а заплатил всего десять, и было как-то неудобно злоупотреблять добротой этого несчастного старика-погонщика.

Короче, я решил, что с меня хватит. Я глянул вниз, его не было внизу. Я посмотрел направо, потом налево... Его не было. Я извернулся в кресле, вывернул шею и посмотрел назад. Его не было и там. Его вообще нигде не было.

Верблюда это не волновало совершенно. Его вообще ничего не волновало. Он мог бы так стоять вечность, до скончания пирамид. Голова его была так же поднята, и он так же жевал свою жвачку. Я готов был перегрызть ему горб, в котором он хранит запасы воды и нырнуть туда с головой.

Явился погонщик. Он улыбался и ел мороженое. У меня потемнело в глазах.

Погонщик задрал голову и спросил по-русски:

– Будете слезать или еще посидите?

– Будем слезать. – Меня от жары даже не удивило, что он говорит на русском языке. Я решил, что мне показалось.

– Тогда с Вас ещё пятьдесят фунтов.

– Я же дал десять. Вы же сами сказали десять!

– Десять, чтобы влезть и ещё пятьдесят, чтобы слезть обратно.

– Вот хрен тебе!

– Тогда будем сидеть.

Он сел на песок, выбросил остатки мороженого, достал пластиковую бутылку и стал пить из горлышка, проливая воду на бороду и грудь.

Я готов был разорвать его на части. Я понимал, что меня надули, как мальчишку, а чтобы ответить, надо было спуститься вниз. Но, как говорили мои предки, «Об спуститься не могло быть и речи!». Спрыгнуть я не мог, я бы переломал себе ноги. Можно было ползти по горбу на шею верблюда, а затем, повиснув на руках, соскочить вниз. Можно было соскользнуть по горбу назад, головой вперед, а потом, уцепившись за его хвост, повиснуть на нём и спрыгнуть. Но, во-первых, для этого, как минимум, надо было родиться в цирке, прямо на манеже и всю жизнь провести на свободно натянутой проволоке без страховки. А во-вторых, я вдруг подумал, что когда я уже буду висеть на его хвосте, он вдруг опять опростается, и отказался от этого варианта категорически.

На всякие там: «Тпру!», «Лежать!», «Сидеть!», «К ноге, падаль!», «Убью, сука старая!» – верблюд не реагировал совершенно. Он не понимал ни русского, ни английского. Мат он не понимал тоже.

Время остановилось. Оно вообще не двигалось. Оно не шло ни вперёд, ни назад. Я сидел на верблюде и понимал, что отсюда без посторонней помощи я не слезу никогда. И я сдался. Я понял, что так надувают тут всех. Так надували ещё при жизни Клеопатры. Так было и будет всегда. Спорить было бессмысленно.

Я бросил вниз пятьдесят фунтов, погонщик щёлкнул пальцами, и землетрясение повторилось в обратном порядке.

Верблюд пал на колени и меня бросило вперед, как камень из катапульты. Потом он рухнул задом, и моя голова с хрустом провалилась в желудок. Наконец он улёгся, и я мешком свалился вниз.

Следы погонщика терялись где-то за горизонтом. Я плюнул, проклял его, верблюда, Арсения и пошёл смотреть на пирамиду.

Она была огромна. Вблизи она просто подавляла своим величием. Гигантские блоки, из которых она была сложена, были невообразимы.

Я стоял, разинув рот, и переполнялся впечатлениями. Больше всего на свете я сейчас хотел выпить Нил. У меня пересохло всё, что могло пересохнуть у человека внутри и снаружи. За глоток воды я бы мог сейчас убить. И в тот момент, когда я уже стал озираться вокруг в поисках жертвы, откуда-то сверху раздались голоса. Я решил, что это ангелы, которых уже прислали за мной. Ангелы почему-то говорили по-японски, но я решил, что мне это кажется из-за перегрева.

Я поднял голову. Это были не ангелы. Это были японцы. Это была японская делегация, которая стояла прямо над моей головой на выступе первого каменного блока. Я их до этого не замечал из-за проклятого солнца, которое било мне прямо в глаза. А они в это время фотографировались и стояли молча, изображая древние барельефы. Теперь я стоял немного боком и видел их достаточно хорошо. Их было человек пятнадцать. В общей сложности, по моим прикидкам, в сумме им было тысячу двести – тысячу триста лет. Младшему из них было лет девяносто, старший, судя по всему, был ровесником сфинкса. Они были похожи на экспонаты Каирского музея древностей, которых привезли сюда для наглядности, чтобы все могли убедиться, как именно выглядели древнеегипетские жрецы, у которых родители были японцами. Как они забрались на эту каменную глыбу, было полной загадкой. Её верхний край был на уровне моего подбородка и никаких подъёмников для «обитателей дома престарелых» тут не было. Погонщик верблюда удрал, а кроме него тут вряд ли кто-нибудь стал бы затаскивать на руках японцев на эту плиту.