По чуть-чуть… - [10]

Я совершенно точно знаю, что он был бы крайне удивлён, если бы такси тут не было.

При этом он всё знал. Спорить с ним было бесполезно, да никто и не спорил. Только я и Георгий Арамович Гаранян, его самый близкий друг и великий музыкант. Георгий Абрамович, как он его называл. И еще Лиля Амарфий, любимая его подруга и товарищ на всю жизнь, с которой спорить было вообще бесполезно.

И еще Арсений не любил врачей. Он никогда к ним не обращался. Он при случае жевал анальгин и говорил, что всё уже прошло и нечего терять время на больницы. У него были больные ноги, он слабо видел на один глаз и он был глух на правое ухо, но он ни разу не был у врача.

Арсений был невозмутим, как скала и его любили все. Его нельзя было не любить.

Итак, мы с Арсением ехали осматривать пирамиды. Солнце окончательно прилипло к зениту, и воздух за окном расплавился вместе с песком и пылью, когда мы, наконец, въехали в «царство мёртвых».

Остановились метрах в ста от основания пирамиды. Вид открывался потрясающий. Я лично мог наблюдать только часть вида, но и этого было достаточно, чтобы замереть от восторга. Постояли минут пятнадцать. Я не знал, в чём дело и помалкивал, полагая, что это такая древнеегипетская традиция – какое-то время сохранять молчание перед величием грандиозных памятников древности. Всё это время Арсений, судя по затылку, мотал головой из стороны в сторону, и я полагал, что даже он поражён увиденным и отрицательно мотает головой, в смысле «нет, этого не может быть!». Щелкнула дверца и кто-то осторожно постучал снаружи в мое окно. Я припал носом к стеклу. За окном стоял наш водитель. Что он говорил, не было слышно из-за кондиционера, но, судя по жестам, он предлагал мне выйти из автобуса. При этом он тыкал грязным пальцем в сторону Арсения, стучал себя по лбу, в отчаянии разводил руками и молитвенно складывал ладони. Тут я понял, что всё это время он уговаривал Арсения вылезти из автобуса и пойти на экскурсию, а тот всё это время отвечал: «Ни за что!».

Я кивнул, мне открыли багажник, я взял фотоаппарат и через него вывалился в мартеновскую печь Ливийской пустыни.

Я привык к жаре, я люблю жару, я вообще люблю лето больше, чем зиму. Я люблю ходить в легких брюках и рубашках с коротким рукавом, больше, чем в шубе и валенках! Я южный человек. Все мои предки тысячелетиями жили в тёплых краях, и я никогда не читал, чтобы кто-нибудь из них строил «иглу» на Северном полюсе. У меня никогда не было солнечного удара, я никогда не сгорал и я никогда не умирал от жажды даже летом в Душанбе! Короче, я люблю, когда тепло! Но то, что я ощутил, то, что окутало меня мгновенно, было невообразимо. На меня вылили ушат кипятка! Нет, меня окунули в расплавленный свинец! Нет, меня посадили голым задом на солнце и потом уже вылили ушат кипятка и окунули в расплавленный свинец, а сверху посадили Арсения! Жара подавляла. Я задохнулся. Я старался дышать сквозь стиснутые зубы, чтобы не повредить легкие. Я жмурил глаза, боясь, что мне выжжет роговицу. Я взмок мгновенно весь до основания и, чего со мной никогда не было, у меня вспотели даже коленки. Было ощущение, что я начал то ли испаряться, то ли стекать в ботинки.

Тут меня пронзила страшная мысль. Чего это я угораю тут один, а этот сидит в автобусе с кондиционером и сосёт леденец?! Что за свинство, в самом деле!

Нет ничего хуже сравнительного момента. Половина земного шара живёт по принципу – «Не пусть мне будет так хорошо, как ему, нет! Пусть ему будет так же плохо, как мне!» Если бы никого рядом не было, я бы терпел бы это пекло и не скулил бы, вероятно. Но мысль о том, что я тут плавлюсь, а он там, в холодке, выводила из себя больше, чем жара!

Короче, я страшно разозлился на Арсения, как будто это именно он напустил на меня всю эту «Садом и Гоморру».

Я натянул на себя довольный вид, улыбнулся так широко, как позволяли пересохшие губы, и лёгкой виляющей походкой подошёл к передней дверце.

– Выходи, что сидишь! – сказал я, распахивая дверь, чтобы глотнуть холодного воздуха. – Тут потрясающая красота!

– Не выйду. – Ответил Арсений, засовывая в рот очередной леденец. – Мне и тут хорошо.

– С ума сошёл? – уговаривал я, стараясь втиснуться поглубже в автобус. – Стоило тащиться в такую даль, чтобы сидеть внутри! Выходи, погода классная!

– Не выйду.

– Почему?

– Не хочу.

– То есть, ты не пойдешь смотреть на пирамиду?

– Не пойду.

– То есть, ты даже не зайдешь внутрь?

– Не зайду.

– Но почему?!

– Я умный.

– А я?

– Что ты пристал? Тебе охота, иди и смотри. Я её и так вижу. Вот она.

– Но внутри же интересно!

– Ну, сходи, потом расскажешь!

– То есть, не пойдешь?

– Нет, не пойду.

Он засунул в рот ещё один леденец и впал в блаженство. Уговаривать дальше было бесполезно. Я его знал. Уговаривать дальше, было бы всё равно, что уговаривать самого Хеопса. Он бы всё равно не вышел.

Всё это время я являл собой типичную рекомендацию мировой медицины – башка моя была в холоде, а вся остальная часть в... Чуть не сказал «в тепле». Вся остальная часть давно уже мумифицировалась и была одной температуры с окружающим пространством! Если сейчас мне бы к пупку кто-нибудь прикоснулся, его бы шарахнуло током – я превратился в термопару.