По берегам Каспия. От Апшерона до Терека (с 25 фотографиями и картой) - [8]
Заглядываю в дверь. Светлая, просторная комната уставлена в два ряда кроватями, вдоль стен тянутся полки, на которых лежат разные вещи и утварь.
В углу жестяной бак с кружкой на цепочке. Четверо горцев стоят в проходе между кроватями и о чем-то, видимо, смешном, говорят на непонятном мне языке. Стоящий ко мне лицом прищелкивает языком и пальцами, и после его слов все четверо хохочут.
Направо, в углу, еще группа. Они говорят громко, совершенно, видимо, не интересуясь присутствующими, и их речь непохожа на язык первых.
Древнее предание говорит, что Кавказ — «гора языков»: аварский, даргинский, лакский, табасаранский, кюринский и андийский, а затем идут наречия, которых чуть не столько же, сколько обществ. На промысле обычно 350–400 рабочих горцев; тут и аварцы, и даргинцы, лезгины, ногайцы, тюрки, кумыки, и кого только нет! И все разноплеменное население говорит, поет и кричит на разных языках.
Михал Михалыч называет — «Дербентское столпотворение» и сам громче всех кричит и командует чуть ли не на всех наречиях. По крайней мере не было еще случая, чтобы его горцы не поняли.
— Что же сегодня не тянете? — спрашиваю я, подходя к русскому рабочему, который, нагнувшись, чинит прорванную сеть.
— Не тянем. Сельди нет. Да еще случай у нас вышел — заведующий заболел.
— Что с ним?
— Должно, вчера простыл слишком. С утра, как первую тоню стали давать, он сам поехал метать невод. Отплыли далеко, а погода — дождь, да затем снег пошел, берега-то не видать. Надо быть, стали поворачивать, случись ветер, и понесло, конечно, в море. Сын его, — береговым он у нас, — видит по времени, срок неводнику на берегу быть, — ан нет.
— Ребята, — говорит, — плохо дело. Давай спускать на канате лодку в море, навстречу неводнику, а то потонут люди — унесет их в море.
Мы, конечно, живой рукой давай спускать на аркане лодку по ветру.
Концов с тысячу, как не больше, выпустили каната, а на лодке сын сел и я с ним. Волна, холод. Только в тумане слышны голоса. Сами подали. Конечно, нанесло ихний неводник на нас. Обледенели они здорово. А уж тут, известное дело, захватили их с неводником и через канат добрались до сухого. Старик с этого, должно, захворал: долго ли простыть.
Он замолчал.
— Может быть еще поправится, — сказал я.
— Да ведь оно конечно. Бодрый старик, несмотря, что семьдесят годов ему, — подтвердил он.
— Жаль, время проходит. Смотри, тюлень у берега показался!
Я взглянул на море.
В разных местах чернелись круглые головы тюленей. Они то появлялись на голубой поверхности моря, то снова исчезали.
Я насчитал семнадцать штук. Тюлени держались метров четыреста, не ближе, от берега и довольно разбросанно друг от друга.
— Теперь жди ходовой сельди, беспременно на утро будет, — уверенно подтвердил чинильщик.
— При чем же тут тюлень?
— А как же? Не знаешь рази, что тюлень за сельдью идет. Это его самая настоящая пища.
На этом берегу у большинства старых служащих и рабочих есть твердая уверенность, что тюлень питается только сельдью, хотя в действительности он ест не одну только сельдь, а бычков и ракообразных. Поэтому появление у берегов тюленей рассматривается, как признак подхода сельди.
— Курьмин, — обратился к моему собеседнику подошедший парень. Это был «береговой», сын заболевшего старика. — Кричи народ, метать будем!
— Как отец? — спросил я его.
— Что ему, — усмехнулся парень, — он еще лет десять проработает, — железный!
Стали набирать[18] невод.
Второй день «страшенный жар», как говорит солельщик промысла Коягент.
Мы, — я, солельщик и Ракаев, — сидим на деревянном ящике в тени около материального склада. Ракаев ночью приехал сюда для испытания двигателей электрической станции. Он попрежнему в меховом пиджаке и шапке, но ворот у рубахи расстегнут, и шапка сдвинута на затылок.
Невод в море. Мотня подойдет не скоро, и есть время дослушать солельщика.
— Ты хину пей, хоть от нее толку мало, а все-таки помогает, — говорит он Ракаеву. — Я в от за свою жизнь на промыслах, за сорок пять лет, наверно, вагон хины выпил.
— А водку можно? — спрашивает Ракаев.
— Раньше пил, а теперь годов восемь бросил. Думаю, что не очень полезно.
— На промыслах работать, — думает вслух Ракаев, — не иначе малярией захвораешь.
— А меня рыбное дело интересует: оно новое и мне, мастеровому, очень можно быть на месте и полезным в деле механизации.
— За сто, за семьдесят пять рублей оно, конечно, интересно, — замечает солельщик, — только эта ваша механ… механическая часть против ручной далеко.
— Это сейчас, дай срок, наладим, не поспеешь солить.
… Стали набирать невод…
— Не поспеешь, нешто это от вас? Не подойдет рыба, или шторма будут, — никакая гайка не поможет.
— Почему ей не пойти, пойдет!
— Не повернет вожак, — и не подойдет.
— Какой вожак? — вмешиваюсь я в разговор.
— Какой, князек по-нашему, вот какой! За главного он у сельдей, — уверенно говорит солельщик. — С виду он такой же как обыкновенный пузанок, только на лбу его горит красный цвет, и щеки у него красные. И знаешь ли, — это в воде горит у него огнем, как фонарь светит. Во все стороны лучи идут.
— Чудеса! — усмехается Ракаев.
— Когда наступает пора итти сельди бить икру, поднимается она с самой глуби Каспия. Первая глубина — это Дербентская яма. Когда Петр Первый приказал море Каспицкое промерить против Дербента, то поехал лоций
