По берегам Каспия. От Апшерона до Терека (с 25 фотографиями и картой) - [10]

За ним немедля подкатывает другой.

Море бледно-голубое, а на небо больно смотреть из-за яркого света. Солнце где-то близко, и чувствуешь, как льются на тебя горячие — воздушные волны.

А рабочие все так же кидают в тачки пузанка, и так же вертится «карусель».

Когда, уже вечером, я вышел на крыльцо посмотреть, кончилась ли работа, то при красном свете факелов пылающей пакли увидел черные тени двигающихся от берега к лабазу и обратно.

Вот что значит поймать в одну тоню двадцать вагонов пузанка!

— Счастлив, кто поймал много сельди, да несчастлив. Вон, если не успеет взять ее на берег и посолить, — припоминаю я слова старого Михал Михалыча.

— Нас не лов губит, а уборка! Поймать не хитро, была бы погода, а вот вылить из невода сельдь, — вот где закорючка! Тут самая застопорка и есть. Не успеваем вручную селедку подавать! Самотеком бы ее пустить, было бы дело!

… И так же вертится карусель…

* * *

Во всем мире нет еще такого своеобразного моря-озера, как Каспий, отличающегося своими физическими свойствами и животным населением..

Здесь, как в каком-нибудь колоссальном аквариуме, живут и размножаются представители фаун давно минувшего времени.

Разошлись тучи, полились сверху горячие лучи солнца, согрели землю и море, и движутся из холодных глубин на теплые прибрежные воды громадные стаи рыб. Тысячеметровые невода принимают их в свои об’ятья, а новые массы подходят к берегам.

Нет «конца и краю» миллионным «косякам» сельдей!

Идут и идут.

Лишь ветер, взбудоражив море, прекращает это шествие сельди. Отойдет она, пока утихнет буря, на глубину, переждет там и снова неудержимо бросается к берегу.

— Послушайте, — обращаюсь я к доктору, — вы все знаете, — он смеется так, что с его носа падает пенснэ, — скажите мне, — почему сельдь идет сюда к кавказскому берегу. Почему она не подходит в таких количествах к другим берегам? Например, к персидскому, к Мангишлаку или Красноводску на ту сторону Каспия?

Доктор перестает смеяться и на секунду задумывается.

— Мне не раз самому приходил в голову этот вопрос, но едва ли на него кто-нибудь может дать ответ совершенно точно. Я на этом берегу уже двадцать лет, и никто мне ни разу не ответил на него. Лишь однажды я слышал об этом рассказ, легенду, — как хотите назовите, — и не скажу, чтобы я вполне ей доверял, но просто она мне понравилась.

— И за неимением другого об’яснения вы остановились на ней? — спрашиваю я.

— Может быть, да вот судите сами.

Доктор снял шляпу и, обмахиваясь ею, как веером, начал:

— Лечил я в 1912 году одного человечка от малярии. А нужно вам сказать, что он был из состава экспедиции, которая обследовала здешний селедочный промысел.

Лечу я его, делаю вспрыскивания, изредка навещаю, и вот однажды, когда он стал поправляться, в разговоре спросил я его о подходе сельди.

Он и говорит: я думаю, что причина подхода морского пузанка к берегам Кавказа та, что в давно прошедшие времена, несколько тысячелетий назад, здесь было место прохода ее в океан.

— Как в океан? — не выдержал я.

— Погодите, — остановил меня доктор. — Так-с, дело, говорит, в том, что Каспий соединялся тогда через Черное море со Средиземным, а через него — с открытым океаном.

Это был один сплошной водоем. И вот сельдь, поднимаясь с глубин южного Каспия, и шла туда, где теперь устье реки Сулака, а там, — доктор достал памятную книжку, развернул карту Союза и, показывая пальцем, продолжал:

— Смотрите, проходила она по направлению рек Терека, Подкумка, Большого Егорлыка и Кубани. Громадный пролив этот захватывал все пространство между Ейском и Темрюком на Азовском море, а на Каспие между Сулаком и рекой Кумой.

Вот здесь и шла сельдь в океан метать икру! А рыба она морская, пелагическая — так он ее называл, — любит соленую воду — поэтому ей в океане так же хорошо, как и ее сестрам — шотландской и норвежской сельди. Вот что я от него слышал, а верно это или нет — не знаю!

Доктор замолчал и надел шляпу.

— Жара-то какая! А сельдь, знаете ли, везде стала хорошо ловиться. Михал Михалыч говорит, что по всему берегу идет: на Яломе, Худате, Первомайской, Коягенте, словом, везде.

Мимо нас без шапки, с расстегнутым воротником, идет Михал Михалыч.

Он сосредоточен, как главнокомандующий на фронте перед наступлением, походка твердая, в левой руке карандаш, а в правой носовой платок, которым он утирает крупные капли пота.

— Михал Михалыч, — окликаю я.

— А, вы здесь?

— Сколько на сегодня поймали?

Он делает два шага ко мне и, понизив голос, говорит:

— На сегодня по всем промыслам поймано и посолено 3.410 вагонов!

Он идет к берегу, где чернеется неводник, вокруг которого, как муравьи, копошатся горцы.

— И это за две недели, — замечает доктор. — Если ветра не будет, еще поймают. Однако мне пора на Молоканку. До свиданья!

Он подает руку. Через полчаса проходит почтовый поезд, который увозит его на соседний промысел.

* * *

— Что, уж убираете? — спрашиваю я, подходя к высокому старику, распоряжающемуся укладкой сельди в белые бочата.

— А то как же? Готова — и пожалуйте в бочку!

Около чана стоят двое рабочих-горцев с длинными черпаками и вытаскивают соленого пузанка.

Несколько женщин, засучив рукава, моют ее в «ваннах» и «пересеках».