По берегам Каспия. От Апшерона до Терека (с 25 фотографиями и картой) - [12]
…Нет ветра, и идет к берегу сельдь…
Загар — плохая штука: это значит, что соль неравномерно прошла в тело рыбы и в некоторых местах, — особенно часто это бывает у позвоночной кости, — мясо сельди потемнело.
Это уже нехорошо и не должно быть.
Солельщик бросает лопату и идет на берег об'ясняться к старшему.
— Ты что, не видишь чего наливают? — наступает солельщик.
— Чего? Пузанка! — как бы не понимая, отвечает старший.
— Пузанка! Сам ты пузанок, ты еще с берега дохлую селедку мне навалишь! — ругается солельщик.
— Ну, ну, пузырься, и всего-то осталось сельди тачки две. Дохлую! Теперь мне в море ее выбрасывать прикажешь? Тоже капрызы!
— Сам соли такую, а я не буду! — солельщик поворачивается и на ходу задерживает тачку с сельдью.
— Вали, Магомет, обратно, — показывает он на тачку, — всякий обор да остатки рады в чан свалить. Буде, давай живую. — Он ушел.
Горец недоуменно поглядывает то вслед солельщику, то на старшего. Медленно снимает шапку, сдвигает на затылок темную от пота тюбетейку и утирает катящийся пот.
— Вези, вези, — говорит старший, — последнюю; скажи ему, сейчас зачищаем мотню, ладно! Вот, чорт, навалило сельди!
Как эхо передаются слова: «завал, завалились сельдью», по всему промыслу, и дальше, по всему берегу — с севера на юг и с юга на север.
И как раньше все были недовольны, что нет хода сельди, так сейчас все клянут этого «чортова пузанка», который в неисчислимых количествах подошел к берегу и миллионами лезет в невода.
А тут еще солнце, которое, не соображаясь ни с чем, жарит так, что того и гляди протушишь всю сельдь.
Над всем властвует мысль, что надо быстро, как можно скорее использовать время подхода сельди.
— Не прозевать, не упустить!
Мгновение — и, как в театре декорация может перемениться, — подует шторм, разовьет течение, бурун отгонит сельдь, и жди ее до следующего года.
— Ведь и вся штука-то в том, что идет пузанок раз в год и всего пятнадцать-двадцать дней, — жалуется мне старший рабочий.
— Кабы его круглый год ловили или шел бы он по-человечески, в норму, А то навалит почем зря или уже махалки не увидишь.
В ответ на его слова раздаются четкие звуки керосинового моторчика стоящего на передвижном элеваторе. За все время существования здесь рыбного промысла впервые делаются попытки заменить машиной труд человека.
На ленте элеватора белеют лопатки, между которыми ляжет нежная сельдь, чтобы перенестись в раскрытые чаны.
Когда я подхожу к машине, чтобы поближе рассмотреть ее детали, сзади раздается знакомый голос Ракаева.
— Дай срок, машиной выпивать будем, поставим элеватор к неводу, и тачечников не надо!
Двое слесарей, его подручные, приклепывают широкий лист железа к машине.
— Что, уже пробовали? — спрашиваю я.
— Пробовали, ну да ведь сразу ничего не бывает, — отвечает Ракаев, — имеются ненормальности.
Раздается звон колокола на обед. Группа рабочих подходит к машине и, с минуту постояв, уходит в помещение. Из конторы расходятся служащие. Возвращаясь с соседней тони, идет старший неводчик.
— Почтение земляку! Ну, как ваша механация?
Рабочие молчат, и только слышно, как скрипят гайки под нажимом ключа.
Ракаев тоже как будто не слышит вопроса.
— Что ж, ребята, пойдем обедать? — спрашивает Ракаев.
Молчание. Потом тот, который постарше, не отрываясь от работы, говорит:
— Докончим, Семен Иваныч, а там и закусим.
— Докончить, так докончим, — добродушно соглашается Ракаев.
Неводчик сплевывает и, уходя, говорит как бы про себя:
— Нетто машиной управишься? Пригнать бы сюда комплект саратовских мужиков, они за сутки пятьдесят вагонов из невода выкатят.
Проходит еще с полчаса, а слесаря и Ракаев работают не отрываясь.
К конторе под’ехала пара вороных, запряженная в линейку. Приехал Михал Михалыч.
Узнаю его черную шапку и синюю рубаху. Через минуту он окружен рабочими и служащими так, что его не видно за спинами сомкнувшихся людей.
— Михал Михалыч приехал, — говорю я Ракаеву.
Рабочие молчат. Ракаев, не поднимая головы и не отвечая, наливает масло в мотор, то отвинчивая, то завинчивая блестящие краны и винты.
Михал Михалыч отделяется от толпы и идет к нам.
— Что, пробовали? — говорит он, подходя к машине.
— Пробовали, — отвечает Ракаев, — вот щиток приделали, теперь должен сам брать сельдь.
— А инженер был?
— Был, да ему не разорваться — и туда и сюда надо поспеть.
Михал Михалыч долго молча смотрит на машину. Наконец, как будто придя к выводу, медленно говорит:
— Не то рыбу ловить, не то пробовать, — и уходит по направлению к неводу.
Молчание.
— Не шуточное это дело заставить машину заместо людей селедку из невода таскать, — рассуждает Ракаев. — Ну, а все-таки, как ты не вертись, а машина свое докажет.
— Пойдем, ребята, обедать!
Элеватор играет на солнце своими новыми частями, как боевое орудие, которое готово, чтобы его выдвинули на бой за овладение новыми позициями.
Чем дальше на север, туда, где коварный Терек течет своими мутными водами в желтых камышах, тем безлюднее. Реже попадаются промыслы, реже тони — и, наконец, пустынный берег спокойно нежится, согреваемый солнцем и убаюкиваемый песней старого моря.
Кое-где блеснет новой крышей деревянный, сарай — это рыбаки ловят кильку.
