Плюсквамфутурум - [33]

— Ну, кто же напишет о том, что ТН расшифровывается как «Танк Надувной», а «40» означает его закупочную цену в миллионах рублей? Это же государственная тайна.

— А вы не боитесь рассказывать мне об этом? — поинтересовался я. Анатолий отрицательно покачал головой, катая в пальцах пустеющий бокал.

— Я вас умоляю. Неужели вы думаете, что кто-то об этом не знает? Тем более здесь, в правительственном поезде. Говоря низким слогом, мы все знаем, для чего в вагонном туалете висит рулон гербовой бумаги, но, из соображения приличия, не озвучиваем его назначение. Это как с Курилами. Все знают, что они проданы Японии, но никто не акцентирует на этом внимание; в нашем условно-приличном обществе об этом как бы не принято говорить вслух.

Мне стало любопытно, однако я не рискнул расспрашивать Анатолия подробнее, чтобы не показаться подозрительным. Тем временем, предоставленный сам себе журналист вернулся к прежней теме.

— Нет ничего скучнее и мельче, чем писать про Россию. Тем нет. Очередные статьи про уборку урожая. Через пять лет эта тянучка надоедает. Можно просто брать статьи прошлых лет и менять в них даты. Не про что больше писать. Не про уральские голодные бунты же. Мой друг Макс, талантливый режиссёр, очень от этого страдает. По объективным причинам он не может поехать куда-нибудь во Францию, чтобы снять фильм о коррумпированном мэре Парижа. Поэтому мне приходится брать на себя эту неприятную обязанность и рассказывать нашим согражданам про то, как ужасна жизнь за рубежом и как коварные страны НАТО борются с Россией. Вот, к примеру, я недавно написал отличную статью про девятую польскую танковую бригаду, что нацелена на Брест. Конечно, мне было бы интереснее написать про две китайские армии, стоящие в Забайкалье, но, как вы понимаете, после такой статьи я сам поеду в те края возделывать свёклу.

— Ваш ужин, — вежливо произнёс официант, появляясь слева от меня.

Это был восхитительный душистый борщ с крупными кусками говядины. На соседней тарелке располагалось заманчиво поблёскивающее филе осетра в окружении овощей.

— Самое приятное то, что меня, как журналиста-зарубежника ничто не ограничивает в работе, — продолжал Анатолий. — С годами начинаешь ценить свободу, даже если она выглядывает сквозь стальные прутья самоцензуры.

Я отодвинул опустевшую тарелку с борщом, чтобы немедленно перейти к рыбе. Графин моего соседа опустел, но в бокале еще плескался коньяк.

— Вы бы закусили, — предложил я, указывая вилкой на недоеденный шницель. Журналист посмотрел на него, словно видел впервые.

— Кусок в горло не лезет… Неохота, — отказался он. — Знаете, мне сейчас тридцать пять лет. Я посередине между Христом и Пушкиным. Вроде бы, всё хорошо. Я состоявшийся специалист, лауреат, дипломант и прочее, и прочее. Возможно, будущий главный редактор. Если повезёт, то войду в список смотрящих… Вы ведь не знаете, кто такие смотрящие?

— Признаться, нет.

— Вы не журналист, так что в вашем признании ничего страшного. В московском телецентре есть закрытый приёмный узел, где могут принимать цифровой сигнал иностранного телевещания. Так вот, есть пять главных редакторов, трое с телевидения, двое из газет, которые имеют право смотреть эти каналы и читать закупаемую для нужд разведки иностранную прессу. Это смотрящие… Больше никому из нас нельзя. — Коньяк уже начал овладевать языком моего собеседника. Некоторые буквосочетания журналист произносил, слегка запинаясь. — Наш редактор возвращается очень грустный после этих просмотров. Он запирается на час в кабинете и плачет. Потом он собирает планёрку, и ровным тоном рассказывает, что в Европе голод, а в Америке — бездуховность. Вот если я буду очень долго писать статьи про то, как плохо на западе, мне через пятнадцать лет разрешат зайти в охраняемую тремя разведками комнату и под их бдительным надзором самому посмотреть на этот самый Запад. И поэтому я три раза в неделю, ненавидя себя, сажусь и начинаю писать отвратительные статьи, в которые пытаюсь сам поверить. У меня получается их писать, но не получается верить. Я напиваюсь и понимаю, что это дурь. Я не этого хотел, если честно.

Я отодвинул опустевшую тарелку. Наконец-то я действительно наелся. Еда здесь была превосходной.

— В противном случае, — заметил я, — вы бы ехали в плацкарте и ели бы суп из семи круп.

— Вы еще молоды, — бросил мне журналист, откидываясь на спинку сиденья. — Ваше время — вечность. Мое — уже нет, и я понимаю, что иногда лучше ехать в плацкарте…

— Комплимент от шефповара! — объявил официант, ставя передо мной блюдце, на котором лежал бутерброд с красной икрой.

— Благодарю, — сказал я, беря в руки бутерброд. Мне было крайне непривычно ехать в столь комфортабельных условиях. Я поразился тому, как сильно еда и быт влияют на самоощущение. Закусывая печёной картошкой в плацкарте, человек словно спускается по общественной лестнице до состояния крепостного крестьянина, тогда как пассажир, наслаждающийся красной икрой в вагоне-ресторане, возносится к джентльменским кругам, обретая в своём пути такие моральные категории, как честь, достоинство и самоуважение. Наверное, на моём лице что-то отобразилось, потому что Анатолий засмеялся печальным смехом.