Плотницкая готика - [50]

[107] пока из кухни в комнату вваливались аккорды концерта ре-мажор Баха и размещались вокруг, будто мебель.

Она откинулась на кровать, словно никогда её не покидала, сырая простыня остыла и отпала, пальцы ног поджались в озорстве солнечного света сквозь деревья на улице, и соски отвердели, пока ладонь прошла по груди к колену, что поднялось для её поисков, медленно соскользнула твёрдыми кромками ногтей к поднимавшемуся провалу и теплу дыхания, что держалось в ворсистом затишье ног, распавшихся широко, резко, от звука её собственного голоса. — Поразительно быть живой, правда… метнув руку назад завладеть белизной груди — В смысле, если представишь себе всех мертвецов? А потом, резко на локте, — это правда, то что ты сказал вчера вечером? как болел малярией? Но каким бы ни был ответ, он затерялся в мягкости её груди, где раскрылись его губы, а язык — стой… Она отстранила его лицо, хлопотала кончиком пальца у него под глазом — просто, не шевелись…

— Что ты, ай!

— Нет это просто, не шевелись это просто прыщик… наклонившись, сморщив глаза в клинической сосредоточенности, резкий укол ногтя и — всё. Больно?

— Просто неожиданно, что…

— Стой ещё один… но он удержал её запястье в обороте, опустившем её на подушку, рука снова собрала её грудь, а его губы — странный сон, правда? Она прижала его лицо к своему, — но как и всегда, если они о смерти, в смысле когда в них кто-то умирает и ты даже не знаешь кто? Её пальцы огладили лоб, твёрдую скулу, твёрдую линию подбородка, с вожделением прижавшегося к её груди, — когда он читал мне вслух и я думала что все книги о нём и что он вовсе не читает. «Гекльберри Финн», «Зов предков», те рассказы Киплинга и та книга про индейца, последнего индейца? Он просто листал страницы и рассказывал как сам хотел. О себе. Книги всегда были о нём… и прикосновение её пальцев стало твёрже, твёрдым, как обведённые ими черты лица — наверняка и это о нём, тот сон. Как думаешь?

— Вчера ночью ты мне сказала что его столкнули с поезда. Я спросил когда умер твой отец а ты рассказала о несчастном случае на поезде, что его столкнули. Может и это был сон.

— Нет но разве не странно? В смысле как всегда хочется пересказать свой сон до мельчайших подробностей? а людям и дела нет? Ему не хочется рассказывать свой, ответил он, и нет, у него не плохие, не запутанные, просто скучные, о его доме, большинство, о том, как провалилась веранда, или пропала целая сторона дома, что в гостиной кто-то, кого он никогда не видел, красит стены в оранжевый, его рука теперь соскальзывала ниже по изгибу её бедра, через гребень талии, или о случившемся двадцать лет назад, с чем уже ничего не поделаешь, что повлияло бы сейчас, рука прогуливалась дальше, где белизна уступала бархатистому красному, кончик пальца искал убежища во влаге — но ты никогда не думал? И снова она на том локте, в обороте к нему, так что его рука упала неподвижной на белизну простыни, — о световых годах?

— О чём?

— В смысле если бы у тебя был невероятно мощный телескоп? и потом если бы ты мог попасть достаточно далеко на какую-нибудь звезду, на звезду в глубинах космоса, и увидеть, как на Земле на самом деле происходит то, что происходило очень давно? Достаточно далеко, сказал он, можно увидеть историю, Азенкур, Омдурман, Креси… Насколько они далеко, спрашивала она, и что это такое, звёзды? созвездия? Битвы ответил он, но она говорила не о битвах, не хочется ей видеть битвы, — я говорила о себе… Ну в этом случае ответил он, найдёшь достаточно сильный телескоп и можно увидеть собственный затылок, можно — Я говорю не об этом. Ты надо мной смеёшься да.

— Конечно нет, с чего мне…

— Я говорю о том чтобы увидеть что происходило на самом деле когда…

— Ладно, тогда поставь на Альфе Центавра зеркало, сядешь за своим телескопом здесь и увидишь себя же четыре, четыре с половиной года назад об этом ты…

— Нет.

— Но я думал…

— Потому что это я видеть не хочу! Она отодвинулась, натянула простыню, уставившись в потолок. — Но тогда увидишь только внешнее да. Увидишь только гору увидишь как как жерло уходит вниз и увидишь огонь но внутрь не заглянешь, не увидишь снова те лица и, и не услышишь, за миллион миль не услышишь крики… Какие крики, пытался он — Нет, нет это слишком близко, надо подальше… и он уступил, глядя на простыню, сжатую у горла, и тело под ней, рекомендуя Сириус, организовать предприятие на Собачьей звезде, самой яркой, смотреть, что произошло восемь с половиной? девять лет назад? — Я уже рассказала что происходило… простыня твёрдо стиснулась, — рассказала прошлой ночью нет, двадцать, двадцать пять лет назад когда всё ещё, когда всё ещё было таким каким и должно быть?

— А… Он слабо дернул за край простыни, она поймала тот ближе.

— Потому что тогда я бы увидела себя в Лонгвью, в смысле там всегда были люди, он устраивал охоту, Джордж Хамфри, Даллес, такие люди они выезжали в купе охотиться на птиц и, не знаю, лис? У него были джек-рассел-терьеры, уже когда всё пошло под откос, универсал с джек-рассел-терьерами потому что мы его просто обожали. Когда мы были маленькими думали он может всё а потом когда стали старше, когда начали как он считал критиковать и он как бы отдалился и завел собак, этих злобных джек-рассел-терьеров они его просто обожали, следовали за ним всюду делали что угодно чтобы угодить а мы никак не могли и потом Билли, после того как Билли исполнилось четыре он уже и не старался. Он наложил грязи в маленькую тарелочку моей куклы делал вид что кормит терьера, как с куклой, а тот укусил его прямо под глазом и вошёл отец и, и схватил на руки собаку. Стоял с телефоном звонил доктору держал собаку, она вся дрожала и прильнула к подбородку говорил доктору что Билли дразнился и она укусила, и не мог бы тот приехать и вот тогда, в смысле это было так странно. В смысле он никогда не читал для Билли, даже никогда не делал вид. Так странно.