Плотницкая готика - [49]

— Что ты…

— Ты же для этого пришёл верно? сладость или гадость? Я тебя выпущу.

— Знаешь что, Маккэндлесс?

— Я сказал я тебя выпущу!

Но даже в гаснущем свете там под вышивкой у двери и с открытой настежь дверью, — теперь видишь? это был передний зал? для гостей? Наверняка шторы не поднимали чтобы ковры не выцвели на солнце. Эти гардины, эти шёлковые цветочки всё такое, у неё хороший вкус верно, у рыжей-то. Она тоже тебя бросит, ты в курсе? Сколько лет было той Джинни, которая была у тебя в Горнорудном бюро жила в Дюпон-Сёркл. Всегда уходят, верно? И даже там, в зиянии дверного проема, смотрящего во тьму снаружи, он с неохотой зацепился рукой за косяк, глядя на дорогу, где вверх по холму к разлитому пятачку света несло в белых простынях три-четыре фигурки. — Знаешь что самое дрянное в этой твоей книжке? Что Слайк мормон. Ну не надо было. Ведь никак не влияет на сюжет. Хочешь скажу одну вещь, Маккэндлесс? Бог тебя любит нравится это тебе или нет, ты в курсе? Ветер от реки прибил разбросанные фигурки ближе, так близко, что фары огибающей угол машины мимолётом остановили их хвататься за маски в ярком свете. — Если им нужен дом с привидениями, они его нашли… и потом, на раскрошившемся кирпиче, где ветер в фестончатых ветках рассеивал свет по черноте дороги, забору напротив и неприличному слову, таявшему на окна белого каркасного гаража, — повезло рыжей что тебя не подвесили за прибор.

Когда фары сверкнули дальше, четверка продолжила движение, выталкивая вперед самого младшего, с перекошенной белой маской в виде черепа и рукой, поднятой к глазам, поглощенным жаждой монеты из недр кармана, и чёрная машина мазнула светом по фасаду дома, когда в нем закрылась дверь.

Он задержался ради тряпки на кухонном буфете по пути мимо звонившего телефона, вытер руки в новой внезапной тишине комнаты, вытер бутылку и поднял дрожащий край стакана, чтобы долить половину порции снова до доброй полной вместо пролитого и вытертого, присел, отпил, по одной собирал разбросанные сигареты в коробку и закурил последнюю, прежде чем смахнуть бумаги, счета, папки из открытого ящика картотеки в картонную коробку. Останавливался тут и там что-нибудь отодвинуть, изучить страницу или рисунок, сминал вместе со всем остальным, пока коробка не наполнилась и он не отнёс её к камину, порылся на корточках в поисках спичек, нагрузил пустую решетку, пододвинул поближе кресло с подголовником, когда загорелось пламя, сел с неоткрытой тетрадью на коленях. В окна засветили фары, миновали альков и пропали. Снаружи поднялся ветер, швыряя безлистные ветки плясать чёрными силуэтами, вторя скрипу балки в темноте где-то над лестницей. Он придвинулся поворошить огонь краем старой тетради, школьного вида в грубо заштрихованной светотенью обложке, с надписью «Сочинения», и пробелом в графе «Имя», прикрыл ею огонь и встал, снимая пиджак, в котором всё это время был, вошёл на кухню и заглянул в холодильник, вошёл в столовую и взглянул на растения, наполнил чистый стакан, чтобы полить увядающего члена семейства бальзаминовых, двигаясь медленнее, пока не вернулся обратно разглядывать книги в шкафах, брать то одну, то другую, пробегать до страниц с отметками на полях, завороженно глядеть на пассажи, словно это кто-то другой их отчёркивал, находя какое-то хлёсткое откровение в той или в другой случайной строке, впихивать обратно, пока не дошёл до узкого оранжевого корешка, как будто его всё это время и искал. Вышел с книгой, и стаканом, и заросшей паутиной кипой бумаг из-под стола, принес всё к огню в гостиной, который вернул к жизни кочергой, взятой из медной подставки, постоял с минуту, глядя на пламя. Потом прошёл прямо на кухню и открыл холодильник, достал кастрюлю и поднял крышку над каким-то случайным тушёным мясом, щеголявшим сморщенным горошком, сереющими пиками картофеля, и поставил на плиту; закрыл раздвижную дверь, так и не выключив свет; задержался резко присесть и покопаться в мусоре в поисках потрепанной адресной книжки. Обогнув угол кухонного стола, включил радио, с готовностью осведомившее, что группа скалолазов-инвалидов подняла на вершину горы Рейнир американский флаг и пачку желейных бобов, раньше чем он успел наклониться и повернуть ручку настройки, медленно, впуская полновесный аккорд виолончели.

Снова у камина забросил внутрь аннулированный паспорт, потрепанную адресную книжку, добавил смятую бумагу, смятые снимки, где сворачивались и чернели однообразные ландшафты, проблески впадин, выступов, добавил колотое ясеневое полено из медной подставки и откинулся в кресле, скручивая новую сигарету, со стаканом у локтя, раскрывая мягкую обложку тонкой книги на странице 207, заложенной полоской бумаги, списком, набросанным открытым и размашистым почерком, молоко, бумажные полотенца, «Тампакс», луковки тюльпана, который смял и зашвырнул в пламя перед тем, как начал Я не доверял романтике. Впрочем, смотрите, как я ей уступил.

Человек, полагаю, борется, лишь когда надеется, когда имеет собственное представление о порядке, когда уверенно ощущает некую связь меж землёй, по которой ходит, и самим собой. У меня же было представление о беспорядке, какой не под силу исправить ни одному человеку. У меня было ощущение неправильности, начиная с неподвижности того утра возвра…