Плотницкая готика - [38]
Она резко проснулась под чёрное беснование ворон в вершинах ветвей, поднимавшихся над дорогой внизу, и неподвижно лежала, подъём и падение дыхания — лишь эхо света и тени, волнуемых в спальне порывами ветра, будоражившими ветки снаружи, после чего резко перевернулась к телефону и медленно набрала узнать время, поднялась и понесла себя с той же хрупкой заботой искать зеркало, что-то искать в мире снаружи от переполоха деревьев внизу на дороге до разброда мальчишеских рожиц, измазанных чёрным, и тот, и этот в шапках не по размеру, обменивались пинками и тычками вверх по склону холма, где всего одним беспокойным промельком свернул за угол и пропал почтальон.
Сквозь нежно колышущиеся на проводах и ветках фестоны камнем упала ворона, и ещё одна, вонзаясь в раздавленную на дороге белку, щеголяя чёрными крыльями и поднимаясь в воздух, когда надвигалась машина, когда через дорогу в позёмке пожелтевших покрытых ржавыми пятнами листьев к почтовому ящику поспешил мальчишка, крик и смех за забором, в воздух взлетали куски тыквы, и вороны возвращались сплошь в тревоге и ярости, вонзаясь и раздирая, щетинясь на любое движение поблизости, пока наконец, когда она вышла к почтовому ящику, тишина не объяла её, открывающую дверцу вытянутой рукой. Ящик казался пустым; но затем за забором раздался еле сдерживаемый смех, а она стояла с листом бумаги в руках, уставившись на фотографию совершенно голой блондинки, которая крепко сжимала в руке вставший розовый пенис, в то время как кончик её языка растягивал в тонкую нить каплю на его набухшей головке. На какое-то мгновение она попала под откровенно призывный взгляд блондинки; затем уняла дрожь поворотом, рассчитанным на то, чтобы было хорошо видно, как она мнёт снимок, возвращается и бросает его смятым на кухонный стол.
Где он и оставался, когда она спустилась по лестнице уже в другой одежде, с полосками туши на веках и неровно нанесёнными румянами на побледневших щеках, а дрожь ещё сохранялась в руке, когда она потянулась к трубке, в голосе, когда она сказала — Кто, алло? Сглотнула и прочистила горло, свободная рука разгладила рисунок на столе — Простите, кто… а… Из трубки хлынул голос, и она её отодвинула, приглядываясь к снимку, словно в её отсутствие что-то могло измениться, какая-то деталь, словно через минуты или мгновения обещанное могло внезапно вылиться на влажные губы, когда из трубки вырвался голос обвинительным тоном, торопливым стаккато, оборвался плачем, и она поднесла се как можно ближе, чтобы сказать — Простите мистер Маллинс, я не знаю что… и снова отстранилась от переливающейся злобы, пока её палец разглаживал неподвижные пальцы с лакированными ногтями, сгребающие пучок корневых волосков несгибаемого напора, прослеживал тонкую вену, набухшую па изгибе поблескивающего подъема к расщелине венца свирепого цвета, где блик капли вёл тонкую нить к неподвижному языку, открытому без аппетита рту и накрашенным глазам, уставившимся в её глаза без проблеска надежды или даже ожидания, — я не знаю я не могу вам сказать! Я не видела Билли не знаю где он! Простите… она скомкала снимок, — Сейчас не могу нет, нет кто-то пришёл… Кто-то ссутулился, вглядываясь — Стойте! Скомкала, направляясь к мусорному ведру, прихватив заодно смятого масая на обложке «Нейчерал хистори», — стойте… на бегу перевела дыхание, крепко вцепилась в ручку, а затем — ой… открывая, — Мистер Маккэндлесс простите, я, входите…
Но он помедлил, когда она запнулась, поймала столбик лестницы рукой. — Что-то не так? Я не хотел вас пугать.
— Нет я, пожалуйста, пожалуйста входите и, и все что хотите…
— Нет, нет вот, садитесь. Он держал её за руку, даже твердо за ладонь— Я не хотел вас пугать.
— Дело не в этом… но она позволила довести себя до протёртого двойного диванчика, с заметно дрожащей рукой, после того как его рука избежала пожатия. — Просто, снаружи такой бардак, там Хэллоуин…
— Скорее весь проклятый мир, разве нет… он стягивал поношенный дождевик, — детишки, которым нечем заняться.
— Нет там, там подлость…
— Нет-нет-нет, нет обычная глупость миссис Бут. В мире куда больше глупости чем злого умысла… По пути о кофейный столик стукнулось что-то в бумажном пакете, торчащее из кармана дождевика, и он бережно поправил, а потом из кухни, — миссис Бут? Я и не знал, что у вас есть дети?
Она резко обернулась. — Что? Когда вошла, он перебирал ключи в кармане, стоя над ноликами и крестиками, молниями, градом стрелок — а, ах это это просто, ничего… Она села, на уровне ее локтя сквозь дыры в бумажном пакете на неё уставились глаза с рваного ошметка газеты, — а у вас, у вас есть? Она затолкнула газету под мокрую кучу счетов, — есть дети в смысле? Нет, детей у него нет, ответил он, вставляя ключ в навесной замок, выдёргивая его из петли. — А и стойте, стойте как я рада что вспомнила. У вас есть ещё один ключ? от дома? Он кивнул, а что, она потеряла свои? оба? — Нет их украли, в смысле у меня украли сумочку с обоими знаю звучит нелепо но…
— Почему же нелепо. Где.
— Украли? В «Саксе», в дамской комнате в «Саксе», я была… Когда, хотел он знать. — На прошлой неделе, где-то неделю назад я была… и что ещё там лежало, кредитки? водительские права? что-нибудь с этим адресом? — Не знаю, не уверена в смысле денег немного а моя карточка в «Саксе», она всё равно просрочена и ничего такого, ничего вроде прав. У меня никогда не было прав. В смысле я даже не умею водить.
Книга – крик. Книга – пощёчина. Книга – камень, разбивающий розовые очки, ударяющий по больному месту: «Открой глаза и признай себя маленькой деталью механического города. Взгляни на тех, кто проживает во дне офисного сурка. Прочувствуй страх и сомнения, сковывающие крепкими цепями. Попробуй дать честный ответ самому себе: какую роль ты играешь в этом непробиваемом мире?» Содержит нецензурную брань.
К Пашке Стрельнову повадился за добычей волк, по всему видать — щенок его дворовой собаки-полуволчицы. Пришлось выходить на охоту за ним…
Можно ли стать богом? Алан – успешный сценарист популярных реалити-шоу. С просьбой написать шоу с их участием к нему обращаются неожиданные заказчики – российские олигархи. Зачем им это? И что за таинственный, волшебный город, известный только спецслужбам, ищут в Поволжье войска Новороссии, объявившей войну России? Действительно ли в этом месте уже много десятилетий ведутся секретные эксперименты, обещающие бессмертие? И почему все, что пишет Алан, сбывается? Пласты масштабной картины недалекого будущего связывает судьба одной женщины, решившей, что у нее нет судьбы и что она – хозяйка своего мира.
Автобиографическую эпопею мастера нон-фикшн Александра Гениса (“Обратный адрес”, “Камасутра книжника”, “Картинки с выставки”, “Гость”) продолжает том кулинарной прозы. Один из основателей этого жанра пишет о еде с той же страстью, юмором и любовью, что о странах, книгах и людях. “Конечно, русское застолье предпочитает то, что льется, но не ограничивается им. Невиданный репертуар закусок и неслыханный запас супов делает кухню России не беднее ее словесности. Беда в том, что обе плохо переводятся. Чаще всего у иностранцев получается «Княгиня Гришка» – так Ильф и Петров прозвали голливудские фильмы из русской истории” (Александр Генис).
Судьба иногда готовит человеку странные испытания: ребенок, чей отец отбывает срок на зоне, носит фамилию Блаженный. 1986 год — после Средней Азии его отправляют в Афганистан. И судьба святого приобретает новые прочтения в жизни обыкновенного русского паренька. Дар прозрения дается только взамен грядущих больших потерь. Угадаешь ли ты в сослуживце заклятого врага, пока вы оба боретесь за жизнь и стоите по одну сторону фронта? Способна ли любовь женщины вылечить раны, нанесенные войной? Счастливые финалы возможны и в наше время. Такой пронзительной истории о любви и смерти еще не знала русская проза!
В романе «Крепость» известного отечественного писателя и философа, Владимира Кантора жизнь изображается в ее трагедийной реальности. Поэтому любой поступок человека здесь поверяется высшей ответственностью — ответственностью судьбы. «Коротенький обрывок рода - два-три звена», как писал Блок, позволяет понять движение времени. «Если бы в нашей стране существовала живая литературная критика и естественно и свободно выражалось общественное мнение, этот роман вызвал бы бурю: и хулы, и хвалы. ... С жестокой беспощадностью, позволительной только искусству, автор романа всматривается в человека - в его интимных, низменных и высоких поступках и переживаниях.