Платон. Его гештальт - [58]

способность выразить в жесте различные духовные состояния — теперь обращается в оружие их уничтожения: коль скоро предмет живописи больше не является выражением божественного, а вещественен по своей природе и обретается за мостом вкуса, он оказывается в проблематичном соседстве с реальной вещью, которая отображается в нем, а следовательно, мимесис обесценивается как выражение какой-то одной, особой ступени бытия, и Платон побивает высвободившуюся из былого единства живопись, указывая на ее очевидное вырождение и утверждая, что стол или кровать, нарисованные на холсте, по своей бытийной ценности уступают действительному столу или кровати. Но не обладает ли живописный образ каким-то иным, отдельным от реальности и более возвышенным бытием, и если Платон с таким пылом стремится уничтожить живопись, не означает ли это, что он неправильно понял ее особый, собственный закон? Но тот, кто почитает Платона как певца неистовства, кто помнит, как он превозносил божественный дар поэтов и пророков, попробует отыскать более глубокую причину такого суждения и вспомнит о труде садовника, которому приходится отрезать лишние побеги, чтобы ствол посаженного им молодого дерева оставался ровным и гладким во все время его роста. Такой же строгий запрет касается и музыки, потерявшей связь со словом, переставшей прислушиваться к нему и предпочитающей жонглировать собственными изысками, а также бестоновой поэзии, «просто наполняющей стих непоэтическими словами, не сообразуя их ритм с мелодическими формами»,[297] ведь новое видение божественного и новое обретение космически неразделенного могут найти свое выражение только в интегральном произведении.

На втором фронте, в борьбе против поэтических мифов, лелеющих священные сосуды старого культа, над которыми возводится новый миф о более глубоком и тайном героизме, остается в силе то, что было сказано о простоте как о благословенном дозволении выразить все духовное в телесном жесте общего тела; поскольку Простое пронизывает собой все государство, от царя до последнего тележника, оно должно расчистить себе место и в культовом пространстве, и более древние культы, Гомер и греческие трагики, изгоняются из страны потому, что не выполняют закон нового воззрения. Если кто-либо заподозрит здесь Платона в презрении к искусству, временном ослеплении, трезвой отстраненности или логической ограниченности, пусть обратится к прекрасным высказываниям учителя о существе поэта:

Поэт — это существо легкое, крылатое и священное; он может творить не ранее, чем сделается вдохновенным и исступленным и не будет в нем более рассудка.[298]

Стало быть, суровость здесь касается не самой поэзии; Платон желает изгнать Гомера «не потому, что он непоэтичен»,[299]и речь идет не о разногласии между поэзией и философией, а о схватке между уже отжившими воззрениями и вновь проливающимся светом. Простое, в коем формулируется, пожалуй, закон всякого начала, вытесняет многообразные формы старого культа из нового круга, более тесно очерчиваемого вокруг жизненного ядра, которое еще не может вместить в себе такое изобилие, отвергает драму, эпос и полигармоническую, многоголосную хоровую музыку и сочетается только с простотой героического дифирамба, пропеваемого в дорическом ладу как форме, выросшей в ходе его собственного развития. Сегодняшнему смешению утративших родную почву и обескровленных художественных форм, путающему новеллы рококо с мираклями средневековья, а монотонное суфийское пение — с неудобоваримыми ныне ритмами греческого эпоса, чужда мысль о том, что все эти формы, расцветавшие в свое время, подобно растениям, смертны, и что их нужно рассматривать не с точки зрения систематической научной поэтики, а скорее в биологическом аспекте. Утверждающаяся новая жизнь не должна рядиться в одежды прежней, отмирающей: когда сократический диалог вбирает в себя миф, приходящая в упадок драма больше не может служить сосудом, который в давние времена обеспечивал связующее единство зрителей и действа, актеров и слушателей, и соединял сцену и публику в едином богослужении. Пока драма была телом культа, и зритель преисполнялся божественного трепета еще до того, как со сцены доносился первый стих, пока любой человек из народа мог надеть маску мима, не меняя своей природы и духовного расположения, тело культа еще сохраняло свою целостность, а ритуал его чествования был еще прост, и все это Платон вполне мог применить и к своему собственному культу; однако когда сама жизнь и способы ее выражения изменились и прежний культ остыл и выродился всего лишь в обычай и общественное установление, когда выходившему на сцену актеру приходилось уже принуждать себя к божественному жесту, изменять свою суть, а действие и зритель окончательно обособились друг от друга, — тогда закон простоты перестал исполняться, старая форма была отвергнута, и в обиход, соразмерно новым обстоятельствам, вошло благочестивое ожидание новых песен. Новый образ божественного, отличавшийся более глубоким целомудрием, более сдержанным героизмом и более жесткой дисциплиной, образ простого Бога, который покоится в совершенных пределах своего простого гештальта и не знает Гомеровых метаморфоз, находит свое выражение только в ограниченной и более компактной форме дифирамба. В ней бог предстает «благородным, как он есть», равным себе и простым, презирающим смерть и погруженным в раздумье, — богом соразмерности и справедливости.