Платон. Его гештальт - [59]

Такие размеры и ритмы призваны к тому, чтобы воспитывать стражей государства в соответствии с его новым образом, старые же формы, драму и эпос, следует исключить из общего доступа и оставить только для посвященных, чтобы «лишь весьма немногие втайне выслушали это, принеся в жертву не поросенка, но великое и труднодоступное приношение, чтобы лишь совсем мало кому довелось услышать рассказ».[300] Ведь величие ушедшей эпохи, заключенное в тех древних стихах, уже не могло храниться в устаревших сосудах, трагедия будила уже скорее сострадание,[301]а не благоговение перед героическими делами, и только там, где герои сохраняли человечность, они могли возжечь пришедший в упадок греческий дух. Поскольку приведшая к этому упадку софистика опиралась как раз на поэтические образцы, на воспеваемый в них образ действия, основанный на инстинктах и самодовольстве, поскольку ее последователям недоставало ответственности и величия внутреннего героического пафоса, а также потому, что их ощупью следовавший взгляд слишком притупился для глубины и всеохватности прежнего, страстного поклонения богу и мог воспринять, да и то превратно, только поверхностные, оторвавшиеся от центра явления, — эти образцы и воспевавшую их поэзию, хотя Платон «сам ее любил» и ненавидел лишь описанное выше, принижавшее ее влияние человеческого и обывательского, нужно было беспощадно осудить и уничтожить.

Сегодня, когда господ все ругают за чванство, а слуг — за подобострастие, часто раздаются голоса, протестующие против такого подчинения искусств закону культа, но мы напомним, что Платон признает право на такой закон лишь за тем, кто сам является «Богом или божественным человеком».[302]Такому человеку, однако, нет нужды бояться сухости и однообразия, якобы проистекающих из наложения на искусство всех этих ограничений, поскольку он сам стережет источник жизни и даже в более узких рамках культового песнопения «умеет и так и этак постоянно видоизменять и разнообразить песни, чтобы напев всегда заключал для него некую новизну и не надоедал вечным повторением».[303] К тому же афинские мудрецы могли бы утешиться, обратив свои взоры к Парфенону или храму Тесея, — ведь именно в Спарте искусство было строго увязано с сакральным служением, и при этом она, не менее, чем Афины, оставалась одним из центров Греции, хотя, пожалуй, и не была столь же благоустроена для рынка, — или к дорийскому храму, строению, что возвышается над афинским Акрополем, соединяя в себе все греческие искусства.

* * *

Пусть на этом закончится речь о певце и провидце, о бессмертном отце духовного царства, и пусть она перерастет в призыв к тому, кто сам слишком поздно восстал посреди своей идущей к закату эпохи, чтобы, подобно Ликургу и Солону, стать ее спасителем, и кто, «даже как бы укрывшись за стеной в зимнюю непогоду»,[304] все равно осенен ореолом ясного света разума, ведь и во времена Ренессанса, когда вновь пробуждалась плоть, и сегодня, когда рождается новое духовное тело, все взывает к своему предку. Именно в такой перспективе рождался наш образ Платона, и с его помощью мы хотим, презрев всякое лишь материальное, стерильное знание, пульсацией духовной любви вновь пробудить ушедшую жизнь, пусть даже в более узком, усеченном объеме. Как сама жизнь не может стать просто коллекцией фактов и открывается только пылающему сердцу, так и эллинство нельзя постичь одним лишь знанием. Знание лишь открывает путь к вратам, войти же в них позволяет только сродство духовной жизни: Гёте и Гёльдерлин, на целое столетие сформировавшие образ Греции, на самом деле, довольно мало знали о ней; Ницше, своим открытием дио-нисийства дополнивший гётеанский образ и определивший наш нынешний, в учености уступает современным филологам, — и все же то, что ныне мы можем счесть в Элладе своим, является плодоносным наследием их понимания греческого духа, родства их характера с живым телом Греции. Так и эта наша речь желала бы породить образ, а не только знание, не преумножить осведомленность, а преобразить саму жизнь там, где она еще может стать поистине платонической: сгустить помыс-ленное и увиденное в творение и дело, сберечь в раскаленном очаге души ту силу, что помогла бы в борьбе со старым, умирающим, поверить в нового, вновь рождающегося Бога, и вступить в его царство — царство, созидаемое «чувственным Богом, образом Бога умопостигаемого».[305]

Послесловие

Отчаян дух, своеобычный пламень,

Повсюду дома — ты не знал границ

Шагнул один в заманчивые страны

По праву называл своими их.

Ребенок-птица — фантазер безмерный

Ты уходил — в глазах гнездился рок…

В прощанье отрешенно одинок…

Красивым знаменем покрыт одним из первых[306]

С. Г.

«Платон» Генриха Фридемана, вышедший в свет через несколько месяцев после начала мировой войны в издательстве «Листков искусства», оказал свое воздействие в узком кругу читателей и продолжал его оказывать, передаваемый из рук в руки, поскольку поступившие в продажу экземпляры были распроданы за несколько лет. Сегодня, семнадцать лет спустя, это сочинение упоминается в научной литературе отчасти с благодарностью, отчасти же либо замалчивается, либо вызывает враждебные нападки. Однако никакой знаток не может отрицать, что даже те ученые, которые сознательно противились этому влиянию, неосознанно благодаря ему обретали тем не менее более высокую точку зрения, и потому пришло время предложить этот труд более широкой общественности.