Платон. Его гештальт - [60]

Если в первом издании остались некоторые недочеты и спорные толкования, которые легко заметит человек сведущий, то небесполезно будет напомнить о том, как создавалось это произведение. Когда Фридеман,[307] воодушевленный надеждой на победу, в памятные августовские дни присоединился к готовому выступить войску, он в один присест закончил рукопись, и поскольку, больше увлекая за собой, нежели сам увлеченный предстоящими битвами, он тем не менее не сомневался, что вражеская пуля не минует его гордо поднятой головы, выдававшейся над головами товарищей, постольку его горячим желанием было поскорее доверить свой труд единомышленникам как адресованное им завещание. Поэтому он даже не стал просматривать оттиски, зато до того, как его жизнь роковым образом оборвалась в героическом походе первой зимы, в битве при Мазурах, успел подержать в руках издание своей книги, украшенное сигнумом «Листков искусства» — поднятым вверх жертвенным кубком.

Но кому захотелось бы исправлять в этой книге мелкие ошибки и тем самым вмешиваться в строение этой неистовой, одержимой Демоном речи? Какой он ее написал, какой она воплотила в себе, в непосредственном выражении, не поблекшем от позднее возникших сомнений, внезапное озарение его благородной юности и какой потрясла его восприимчивых друзей, — пусть такой она и останется в истории духа, и пусть во втором издании не будет изменен ни один слог.

Ибо мы должны понимать, что для Фридемана дело заключалось не в пересмотре устаревших воззрений и не в повышении научной точности. Он получил образование в школе марбургских кантианцев, был сведущ в искусстве различения и построения понятий, ему знакома была радость мысленного восхождения, и в его сочинении нет недостатка в благодарности за все эти дары. Но его пыл был возожжен от иного пламени: во внезапном озарении ему открылась судьба, — а именно в этом состоит смысл любого духовного свершения, — и в образе своего великого современника он познал необходимость величия и власти. Если прежде он бился над тем, чтобы измерить Платонов гештальт с помощью логического искусства, то теперь этот гештальт, будто просвеченный внутренним огнем, сделался для него наглядным, излучающим сияние красоты и творческой силы. Некогда потрясшая его кантианская концепция силы человеческого познания, формирующего картину мира, стала всего лишь ступенью, по которой он поднялся к постижению мощи творческой идеи, создающей сам мир и учреждающей государство. Но у страстного юноши, обладавшего закаленной волей и всецело готового к действию, и эта высокая мысль, с ее всеобщностью и вневременной значимостью, могла лишь стать пространством для обретения истинного образа божества. Там, где реализует себя высокая человечность, вневременная идея может лишь дать руководство деятелю, но не удовлетворить, не наполнить его неистовый пыл. А поскольку Фридеману довелось испытать такое наполнение, он поднялся от представления о динамической идее к платоновской концепции ее развития и завершения в культовой идее, что придало его книге благословенную широту и созидательную силу. Он не просто полагал, — он поистине пережил, как в своем наивысшем пределе дух порождает структуру, которая в силу своего абсолютного достоинства указывает народу его меру и срединный центр, а культу дарит священный образ.

Здесь Фридеман достигает самого ядра платоновского мира, и давно всеми замеченное, но, по сути, так и не понятое родство платонизма и христианства раскрывается в ясном свете. В первых фразах главы о «Царстве» автор дает столь глубокую, проникающую в самое сердце мира, трактовку происхождения и сущности культа, что рядом с ней общеизвестные интерпретации религии выглядят как бледные тени рядом с цветущим телом. Блаженное упоение душевной близостью с носителем божественного, горячую тоску, охватывающую учеников с его уходом, питаемое нуждой и надеждой усердие адептов, в культовом действе призывающих властителя вновь занять покинутый трон, Фридеман передает с такой проникновенной, потрясенной и потрясающей страстностью, что становится ясно: только человек, испытавший такое поэтическое потрясение, в состоянии поставить и разрешить эти последние вопросы. И если бы даже от него не осталось ничего, кроме этих начальных фраз, уже они одни обеспечили бы ему благодарную память…

Образы величайших героев бывают нам даны как нечто священное, и человек не вправе толковать их, следуя своему произволу. И все же на каждом рубеже времен человеческое существо испытывает настоятельную нужду подмечать особые черты в образах вечных героев и поклоняться им. Неоплатонизм, Ренессанс и классика создавали для себя свой собственный образ Платона, и Фридеман создает такой образ на нынешнем временном повороте. Предшественники ценили у Платона наднебесную сферу его царства идей и его воззрения на Вселенную, мы же любим его за утверждаемый им телесный характер души, за пышное цветение всех человеческих побуждений. Фридеман задает новую меру и новый центр для нашего истолкования Платона, благодаря ему мы осознаем и тот факт, что только тот, кто ощутил живое присутствие героя, возвратившегося через века, кому удалось застать его за творческим созиданием, способен и имеет право на такое истолкование. На долю последователей выпадает задача самим испытать подобное потрясение и, следуя завещанному им образу, стремиться окончательно, во всей их мощи, вернуть из изгнания Платоновы диалоги.