Платон. Его гештальт - [55]

Как выражение жизни, Простое мыслимо лишь применительно к такому государственному строению, которое всюду ощущает себя как организм, только в таком строении индивидуум и может быть строго подчинен государству, потому что в организме идея и действия целого настолько безоговорочно господствуют над единичным человеком и различными видами его деятельности, что жизнь каждой части есть тут не что иное, как осуществляющаяся в ней жизнь целого. Поэтому Платон вправе, даже не прибегая к животворной силе Простого, ограничить потребности индивидуума частной профессией, ведь только благодаря его сочлененности с ограниченным органическим целым, организм и его члены могут оставаться живыми и вообще возможными. Как живое существо, государство структурировано подобно душе;[284] сообразно мере Единичного, установленной богом человеческой норме, оно представляет собой излучение, идущее из средоточия всего человеческого, удерживаемого классическим гештальтом (и образом Сократа, хотя его имя и не называется); оно не то чтобы воспроизводит человеческий образ в большем размере, а скорее протягивает исходящие от центральной фигуры линии дальше, до периферии ограничивающего государство круга, членит внутренность этого круга подобно человеческому телу и в то же время связывает срединного человека с единым целым, образуя вокруг него светящийся ореол и подчиняя его государственной общности.

Поскольку взор Единичного вечно обращен к Благородному, это придает смысл и достоинство также и государству, а поскольку человеческое благородство понимается как божественное благо, то и государство превращается в дитя божественной земной почвы, и потому становится так востребован миф и вера в то, что материнская греческая почва родила и вскормила государство вместе с его гражданами и прочими входящими в него вещами,[285] и что это рожденное от Бога дитя все еще связано с пупом мира, с Дельфами.[286] Так наш образ двойного вихря, в котором каждый член государства и оно само благодаря Простому остаются в одном потоке с космическим и божественным, возвращается во все новых выражениях, ибо то, что стало живым, не может парить в пустом пространстве: внутри и снаружи, внизу и вверху оно погружено в наполненный многообразием, продолжающий питать его мир; человек и космос, государство и космос объемлют-ся одним, единственным действием, и этот мир, как «благой Бог», «как единое видимое живое существо»,[287] в вечном совершенстве вращает этот оберегаемый от всякого ущерба шар вокруг себя самого.

* * *

Плану нашего исследования, поскольку оно посвящено только надвременным явлениям, плодоносным и ныне, и стремится лишь окружить гештальт Платона нашим собственным эросом, возможно, отвечало бы, если бы мы исключили из этих рамок более разветвленные определения государства и сосредоточились на том, что в его судьбе и положении в мире удалось уловить как надличностное и вечное, ведь надличностная судьба — это и есть подлинное и действительное наполнение гештальта, сам этот вот человек, — что был бы Сократ без своей смерти! — и столь же неотторжима от него, как и его тело. Впрочем, сама «Политая» побуждает нас к такому способу рассмотрения, поскольку она не занимается абстрактным человечеством и не истощается в отрыве от остального человечества, как утопии Томаса Мора или Кабе, а описывает государство, подлинно эллинское по своему устройству, посредством мирных договоров и более мягкого военного права объединенное с соседями эллинов в более широкую международную общность;[288] и когда господин в «Политии» устанавливает отдельные законы, он руководствуется тем, чтобы греческое государство могло «прийти к указанному роду устройства в результате как можно меньших изменений».[289]

Из всех центров греческой жизни Платону были уготованы Афины, коим он наследовал и в складе своего характера, Лакедемон же уже для Сократа был предметом надежд и спасительной целью. Афины, с их акрополем на вершине скалистого холма, расположенного на северной окраине города, возвышаются над скудной каменистой равниной, полого спускающейся к берегу, ибо всего лишь в двух часах пути к югу раскинулись сверкающие воды моря; не будучи в состоянии сама прокормить своих жителей, страна заставляет их взоры и помыслы устремляться за море, задает направление усилиям граждан полиса, предлагая им не замыкаться в собственном кругу в ожидании возрождения, а, устремляясь вдаль, раскрыться всему чужому, наполниться чужим, подобно потоку, несущему свои воды в далекое море, иссушаемому жаром солнца, поднимающемуся испарениями к облакам и вновь дождем проливающемуся над самим собою. Там, где Еврот, пробившись сквозь узкий горный пролом, вырывается в широкую плодородную долину, богатую тучными пастбищами и способную прокормить населяющих ее жителей, на небольшой возвышенности располагалась Спарта, город без стен; до моря здесь далеко, и нет манящих аттических гаваней, на западе высятся зубчатые вершины Тайгета, на востоке Парной препятствует усилиям тех, кто хотел бы устремиться вдаль, отбрасывает их назад, в сытую долину — она раскинулась здесь как исчезнувшее море, скалы вокруг закрывают все выходы, однако подземные источники питают и обновляют ее воды, никогда не теряющие своей свежести и прозрачности. Афиняне были гражданами мира, никому не воспрещалось променять материнскую почву на чужие просторы, но и сам город свободно и охотно предлагал пристанище чужестранцу, и только в Афинах метеки пользовались уважением и могли получить гражданство. Спартанцам эмиграция или даже просто путешествие грозили смертью, а когда в Лакедемон прибывал, к примеру, иностранный посол, его наверху, у скальных врат Еврота, встречали стражники, и без их сопровождения гость не мог войти в город. Направленность устремлений в Афинах центробежна, в Спарте — центростремительна, и пусть механическая односторонность этих характеристик выглядит насильственной, они все же дают понять, как опустели Афины, постоянно расточавшие собственные жизненные источники, и как зачахла Спарта, вечно вращавшаяся в одном и том же кругу вокруг своего центра, почему там все было погублено потопом вырождения духовной расы, а здесь постоянное кровосмешение духа привело к полной засухе. [Кто ощутит тут что-то вроде упрека, тот поймет нас неправильно; это современное государство с его сознательными целями можно порицать за выбор неверных путей для их достижения, но не эллинское, органическое, как нельзя деревья укорять за то, что одно выросло чересчур пышным, а другое — чересчур чахлым.]