Платон. Его гештальт - [41]

Ибо я не считаю, что, когда тело у человека в порядке, оно своими собственными добрыми качествами вызывает хорошее душевное состояние; по-моему, наоборот, хорошее душевное состояние своими добрыми качествами обусловливает наилучшее состояние тела.[221]

Народ, сущность которого размягчена «угодливыми искусствами», должен сурово отвергнуть свою хаотически телесную, проводимую в одних наслаждениях жизнь, превознести душу средствами культа и поставить ее строгим господином над собой, потому что лишь пробиваясь из самых глубин человеческого существа она может вновь оросить и оплодотворить своим источником целое.

После того как в мифе «Федона» был исполнен этот строжайший наказ, дальнейшие речи могут уже с большей мягкостью овевать посаженное на сильном ветру семя и, подобно тому как в «Федре» после культового деления, устремлявшегося ввысь в упоении и неистовстве, идея вновь принимает подобающее ей, обращенное к земле положение, так и после «Федона» тело и душа приходят в уравновешенное состояние в «Государстве» и «Тимее». Благоговение перед открытием бессмертия души и упоение близостью к богу, даруемой человеку в откровении, должно быть подчинено старой греческой мере, а выказываемое мифическим Сократом страстное стремление к смерти — вновь сопряжено с жизнеутверждающим величием Платона: в то время как философ в «Федоне» хочет учеными занятиями и полученными из них знаниями умертвить тело, напитать его плотью смерть, наставник в «Тимее» не советует стремиться к чрезмерному знанию и слишком возвышенным воззрениям на бытие, чтобы от этого не пострадало тело. «Прекрасного нет там, где нет меры», а именно на весах меры уравновешиваются тело и душа:

Когда стоит вопрос о здоровье и болезни, о добродетели и пороке, нет ничего важнее, нежели соразмерность или несоразмерность между душой и телом как таковыми. Но мы не задумываемся над этим и не понимаем, что, когда могучая и во всех отношениях великая душа восседает как бы на колеснице слишком слабого и хилого тела или когда равновесие нарушено в противоположную сторону, живое существо в целом не прекрасно, ибо ему не хватает соразмерности как раз в самом существенном… То же самое следует предположить и о том двухчастном соединении, которое мы именуем живым существом. Когда входящая в его состав душа слишком сильна для тела и притом яростна, она расшатывает тело и наполняет его изнутри недугами; самозабвенно предаваясь исследованиям и наукам, она его истощает; если же ее распаляют задором и честолюбием труды учительства и публичные или частные словопрения, тогда она перегревает тело, сотрясает его устои, вызывает истечения и притом вводит в обман большинство так называемых врачей, понуждая их винить в происходящем неповинное тело.[222]

Сохранить эту соразмерность и выразить ее в своем произведении — вот в чем состоит задача дорической жизни, в которой тело формируется душой, а душа вскармливается телом, до тех пор пока ты не начнешь узнавать «свободного человека по тому, как он перебрасывает через плечо свой плащ».[223]

Платон склоняется к тому, чтобы и самого бога наделить телом, когда, например, в «Федре» у него благородное, прекрасное и истинное сообщается устремляющейся вверх душе «божественным телом» или когда он говорит: «Признать существование бессмертного живого существа нас не заставляет никакая логическая причина; не видав и мысленно не постигнув в достаточной мере бога, мы рисуем себе некое бессмертное существо, имеющее душу, имеющее и тело, причем они нераздельны на вечные времена».[224] Бог, предмет веры, а не логического мышления, приобретает то, в чем ему всегда отказывала греческая философия: гештальт и телесное бытие, — и пластические силы возводятся тем самым также и в небесное царство.

* * *

Для нас было важно увидеть в прекрасном сопряжение Всего с Одним, а в эросе — темного и хаотического со светлым и формообразующим, и мы счастливы тем, что в связи души и тела обнаружили все то же, пусть и неизменно колеблющееся, но стремящееся к равновесию единство двух форм проявления единого зрелого организма. Ибо они неразрывно связаны друг с другом и представляют собой лишь внутреннюю и внешнюю стороны единого целого, его исток и сверкающую поверхность, — бурлящую в сумрачных глубинах, неисчерпаемую силу всякого бытия и мерцающую разноцветными бликами, замирающую реку всякого становления. Это сопряжение, разрыв которого низводит дух до чисто схематической, а кровь — до чисто материальной функции, и которое у древних греков называлось soma, для провозвестника бессмертия носит имя psyche. И в ней сопряжение остается не менее тесным и прочным, чем прежде в soma, ибо суть у того и другого одна: все еще полностью объем-лемое чувствами бытие духовного целого, еще не колеблемое духом бытие физического тела и со всех сторон завершенная, покоящаяся в себе самой совокупность духовных сил, привязанных к их телесному месту. В этом более глубоком смысле проявления гештальта даже самый эфемерный греческий дух все еще остается плотью, тело же нынешнего, современного человека есть дух, лишенный плоти, потому что тело, постоянно и все более яростно подгоняемое кнутом прогресса, заставляющего его из кожи вон рваться в окружающую пустоту, не знает ни привязанности, ни передышки, ни гештальта, и все для него лишь устремленность, намерение, рекорд.