Платина и шоколад - [25]

— Отвали, ясно?

Да нет же, чёрт возьми! Это не ответ! Возможно, что вся проблема заключалась в том, что Малфой вёл себя странно. Чем и привлёк к себе её внимание. И если есть шанс это прекратить, то упускать его глупо.

— Ты не такой, как обычно, и если это одна из твоих дурацких попыток вывести меня или Гарри с Роном, то…

— Тупая идиотка.

Обогнув Гермиону, он возобновил шаг, однако прежде чем она успела остановить себя — схватила его за локоть.

— Малфой!

Он замер. И она тоже.

Повернул голову так резко, что платиновые волосы упали на лоб и глаза.

— Убери. Нахер. Руки, — прошипел, вырываясь из её пальцев.

Сердце на секунду остановилось. Мягкая ткань свитера словно продолжала касаться кожи Гермионы, пока та смотрела на ладонь так, будто прикоснулась к раскаленной головешке и не обожглась. Подняла на него глаза.

— Отец, да?

Что-то очень недоброе вспыхнуло в лице Малфоя на секунду раньше, чем этот рёв:

— Не лезь в мою жизнь, чёртова сука!

Эхо понеслось по каменному коридору.

Она отшатнулась, как если бы её наотмашь ударили по лицу. Но он не ударил.

Он брезговал.

Злость вперемешку с раздражением, сочувствием, этим чёртовым сочувствием, заставили её глаза загореться. Сочувствие — это не то, что она должна испытывать к нему. Никогда она не будет сочувствовать Драко Малфою. Он никогда не будет этого достоин.

— Да ты посмотри на себя! Ты жалок! — выпалила она, делая непроизвольный шаг вперёд. — Что ты есть? Что? Кроме твоих вечных подколов, этих… идиотских шуточек. Раздутого самомнения. Мнимой власти, которую купил твой отец. Что. Ты. Есть?!

Он зарычал, обнажая зубы.

— Ты нихера не знаешь, Грейнджер. Не смей открывать свой поганый рот. Мы с ним совершенно разные. Совершенно. Ты не знаешь меня, не знала моего отца! Не смей даже в мыслях произносить что-то в его адрес. Я не позволю тебе.

— Что ты сделаешь? Ты не прикоснёшься ко мне больше. После того, как схватил за шею. Но у тебя даже пальцы не сжимались, Мерлин, Малфой! Это так нелепо!

Драко выдохнул, одёргивая свитер.

— Я до сих пор хочу, чтобы ты сдохла. Каждую секунду хочу, — прошипел он, уничтожая её взглядом, — чтобы ты и тебе подобные не загрязняли этот сраный мир. Чтобы грязнокровок не было в чёртовом Министерстве и в этой школе. Вы повсюду. Развелись как тараканы. Разбежались по свету. Но на каждого таракана… на каждого, Грейнджер, есть подошва, которая раздавит его.

— Но эта подошва — не ты, не так ли? — она вздёрнула подбородок, ощущая, как трясутся собственные поджилки. — Ты ничего не можешь сделать своими руками. Даже этих идиотов, Крэбба и Гойла, ты используешь как пешек. Почему так? Ты подражаешь отцу, который ничего и никогда не делал сам?

— Я сказал… — он вновь чуть не сорвался на ор, однако сцепил зубы, проглотив рычание. Коридоры слишком далеко разносили голоса. — Я сказал тебе. Чтобы ты не смела. Говорить о нём.

Какое право этот ублюдок имеет затыкать ей рот?

Она уже хотела выразить всё своё возмущение вслух, однако…

Вдруг поняла, что ощущает — от этого ублюдка пахнет шоколадом. И этот запах схватил её за шкирку, отшвырнув во вчерашний день. В угол гостиной. К его расширенным зрачкам и тяжёлому дыханию.

«…тогда почему ты трясёшься?..»

Лёгкие скрутило.

Как он оказался так близко? Что за чёртова способность вдруг загораживать собой всё вокруг — и даже её саму.

Он нависал над Гермионой, с подрагивающими от бешенства губами и взглядом, способным, кажется, убить её. Сейчас. Прямо сейчас убить, в этом коридоре. Но ей не было страшно.

Это был очередной вызов. Громкий и яростный.

— Правда глаза колет? — шепнула она, сдерживая желание приподняться на носочки, чтобы сказать это, глядя ему в лицо, а не снизу вверх. Но тогда бы она наверняка задела носом его подбородок. — Ты уже взрослый мальчик, Малфой. Пора принимать её. Самую горькую, знаешь?

Он сделал шаг, загоняя Гермиону в каменный угол.

Она отступила. Видела, как раздуваются его тонкие ноздри и как сжимаются челюсти.

На кой чёрт она доводит его? Чего она добивается? Малфой в бешенстве — она видела это. А он продолжал надвигаться на неё, от чего по всему телу зашевелились эти маленькие волоски.

— В чём твоя правда, грязнокровка? — выплюнул Малфой. — В том, что этот идеальный мир примет всех, даже таких ущербных, как ты и твоя семья? По этой установке живут только идиоты. Или уроды.

— Замолчи, ты не имеешь права так говорить.

— Да что ты?

Он сделал ещё один шаг. Она немного сдвинулась вбок, но его рука, врезавшаяся в стену около головы Гермионы, тут же отрезала ей пути к отступлению.

— Или твоя правда в том, что грязная кровь располагает к жалости? — он усмехнулся. Гадко. Как умел только он. — Мне не жаль тебя. Мне отвратительно. Когда ты проходишь мимо. Когда пялишься на меня в Большом зале. — Её сердце застыло, а дыхание оборвалось. — Когда сидишь рядом в классе. Когда я пытаюсь уснуть в своей спальне и осознаю, что ты лежишь за стеной. За ёбаной стеной, я ненавижу это ощущение. Думаешь, эти мысли о твоей ущербности вызовут жалость? Вот уж вряд ли.

Гермиона задохнулась, глядя на него. Задохнулась слезами, которые, она поклялась себе, он не увидит. Однако в глазах пекло, и она хотела отвернуться, потому что всё это было гадко-противоестественным. Малфой был лишним рядом с ней. Он и его слова.