План побега - [43]

Он стал нервно озираться: то посмотрит на меня с удивлением, то в сторону - со страхом. Снова плюхнувшись на стул, Диего спросил:

- Ты ведь знаешь, что они с Миленой не очень-то ладили?

- Кто этого не знает!

- Ну, тогда моя задача упрощается. Есть вещи, о которых не принято говорить, - вздохнул он. - Первоначальный план Эладио состоял в том, чтобы написать монографию о своем открытии. Он считал свое открытие великим и хотел, чтобы человечество узнало об этом. - Диего понизил голос. - Но он сказал, что Милена так его допекла, что он больше не смог терпеть и после очередного скандала "записал" свою собственную душу на установку.

Я подумал вслух:

- А до этого он переселил туда душу Маркони, чтобы спасти его от Милены.

- Нет. Тут ты ошибаешься. Он переселил Маркони, но не из-за Милены, а чтобы спасти его от старости. Пес уже умирал от старости.

Наморщив нос, я мучительно размышлял: "Итак, Диего, Маркони оставил тебе в наследство свой запах. До чего же воняет псиной!" Вслух же я воскликнул:

- Какая вера в свое изобретение и какое мужество - переселить свою собственную душу! И какая отчаянная решимость бежать!

- Он говорит, что с него вполне достаточно возможности думать. Что думать гораздо лучше, чем быть мертвым. Что бессмертие, как вечная жизнь мысли, человечеству гарантирована. Знаешь, когда я цитирую его слова по памяти, я никогда не ошибаюсь. Еще он говорил, что человек есть странная комбинация материи и духа, и материи всегда угрожают разрушение и смерть. Он мне рассказал, как все это проделал - шаг за шагом. Он спрятал установку в голове бюста, бюста Галля, того, что стоит на камине в гостиной, - он полый, - и поселил там свою душу. Он думал, что там она в безопасности. Милена, полагал Эладио, не станет менять обстановку в доме. Потом из Штатов вернулся я. Тогда он позвал меня и стал говорить со мной. Он собирался продиктовать мне свою монографию. Я должен спасти изобретение, сберечь его, и тем самым спасти Эладио.

Диего закрыл лицо руками и молча сидел так некоторое время. Я смотрел на него и гадал: "Что это он плачет? И что люди вокруг подумают? А мне что делать?" Когда Диего отнял руки, лицо его выражало решимость и еще победоносную усталость человека, преодолевшего кризис.

- Милена сказала мне, чтобы я об этом и думать забыл, - сказал он.

- Милена? - переспросил я, заранее раздосадованный своей догадкой. Разве ты сам не просил меня ничего не говорить Милене? И разве Эладио не велел тебе ничего не говорить ей?

- Да, сначала Эладио руководил мною. Но он потерял свою власть надо мной, когда я влюбился в Милену.

- Ты - в Милену?

- Тебе это кажется невероятным? Как я мог полюбить эту дурочку? Я тоже думал, что она дурочка. Поверь мне: она импульсивна, вспыльчива, но вовсе не глупа.

- Я никогда и не считал, что она глупа, - со злостью ответил я.

- Я рад, - сказал он и пожал мне руку. - Она сама первая поняла, что я ее люблю. Она поняла это по тем фотографиям, которые я с нее делал. "Зачем ты так много меня снимаешь, если не влюблен в меня?" - спросила она.

- Какая проницательность! - выдавил я.

- Она не всегда была свойственна ей. Бедняжка ведь сразу поверила в смерть Эладио. Ты не представляешь, что с ней было вчера вечером, когда я рассказал ей об установке!

- Зачем же ты рассказал ей?

- Ужасно, но я ничего не могу скрыть от нее. Ты бы посмотрел, что с ней сделалось! Я никогда не видел ее в такой ярости. Сначала она мне не поверила, потом стала кричать, хохотать как безумная, потому что представила себе эту процедуру переселения взрослого большого человека в никелевую рамку высотой двадцать сантиметров. Она спросила меня, постигаю ли я всю пропасть унизительного смирения, добровольного отказа от радостей жизни, кроющуюся в этом поступке Эладио. Настойчиво повторяла, что Эладио принадлежал к ужасной породе людей, которые много думают, все понимают, ни на что не сердятся, потому что у них нет сердца и они ничего не чувствуют; такие люди не понимают, что сама бредовая мысль поселиться в установке двадцати сантиметров высотой омерзительна. Она твердила, что эти уроды ни во что не ставят ни жизнь, ни естественный порядок вещей, они не способны ни восхищаться красивым, ни ужасаться уродливому. Говорила, что не потерпит, чтобы человеческое существо, даже по доброй воле, и даже такое, как Эладио, удовольствовалось столь жалкой формой бессмертия. Я пытался успокоить ее, объяснив, что Эладио, находясь в своей установке, оказывает на всех нас благотворное влияние. Ты не поверишь: когда я сказал ей, что и ее саму, в ее ссорах со свекровью и Кристиной, он неоднократно успокаивал, она разъярилась еще больше и поклялась, что Эладио недолго осталось издеваться над ней и над Господом Богом.

- Что она имела в виду?

- Ты ведь знаешь, какие они, женщины! При всей своей проницательности, Милена не понимает (и лучше ей этого не объяснять), что изобретение Эладио вовсе не направлено против нее лично.

- И что было дальше?

- Она спросила меня, где установка. Я не хотел говорить, она подошла ко мне вплотную и уже занесла руку, чтобы дать мне пощечину, но вдруг передумала и сказала: "Ладно. Обойдусь без твоей помощи!" Я никогда не видел ее такой решительной, такой красивой, такой одухотворенной. Очень скоро инстинкт привел ее в гостиную. Она рыскала, как голодный зверь, не знаю, как долго, наверное около часа, - я сидел в гараже и обдумывал, как спасти Эладио; когда в гостиной послышался грохот, я понял: упал бюст Галля. Я бросился туда, но было уже поздно. На полу, среди обломков бюста, валялась сломанная установка, а Милана яростно топтала ее ногами. "Мы с ним сражались не на жизнь, а на смерть, - проговорила она задыхаясь. - И кто же победил: Эладио, стараясь сбить меня со следа, или я, стараясь настигнуть его? Я! Я победила! Это был наш последний бой". И она, рыдая, бросилась в мои объятия. Через некоторое время я обнаружил, что у нее жар, и уложил ее в постель. Всю ночь она бредила. Сегодня утром ей полегчало, но я запретил ей вставать. Я обманул ее! Воспользовавшись ее болезнью, я сбегал в гараж, положил установку Маркони в этот вот чемоданчик и уже поместил бы его в банковский сейф, если бы ты не задержал меня.