Пламя над Тереком - [150]

Егоров доложил, что лодка подходит к берегу, как будто Кесаев сам не видел окруженное зеленью, такое уютное абхазское селение.

— Разрешите приготовить пушку к салюту?

— Приготовить! — кивнул Астан.

Команда выстроилась на палубе, один к одному! Грянул выстрел. В ответ с берега раздался другой, запламенели в небе разноцветные ракеты, и под звуки оркестра «Малютка» подошла к причалу и заняла свое место рядом со своими близнецами.

Астан быстро и не без гордости соскочил на пирс, подошел к командиру бригады и отдал рапорт.

А потом комбриг и комиссар долго и крепко жали ему руку, обнимали и даже расцеловали.

Стоял теплый летний вечер. Все было сделано для того, чтобы сразу же моряки почувствовали себя на отдыхе. По традиции был накрыт стол. Вкусные роскошные блюда. Радость. Правда, некоторые сели за стол с приглушенным чувством досады — обязанность: нельзя нарушать традицию. Что ни говори, а повара вложили частицу своей души в эти кушанья — приятно ведь чествовать вернувшихся с трудной победой подводников.

В числе тех, кому вино казалось действительно горьким, был Иван Твердохлебов. Сердце его не пело и не плясало. Какое там веселье, когда города и села Родины сгорали в огне! Фашисты продолжали заливать страну кровью.

Сокровенные думы свои Ивану Твердохлебову захотелось непременно высказать за этим столом. Твердохлебову — курскому крестьянину, широкоплечему, похожему на комель мореного дуба, могущего вынести любые испытания.

И когда комбриг поднял тост за Севастополь, Иван встал и, смахнув слезинку со щеки, сказал:

— Я извиняюсь, товарищи командиры… матрос, говорят, не плачет. Я тоже не плачу: из моих глаз течет кровь, а не соленая водичка слабого мужчины. Мы послали вражеский транспорт на дно. Туда ему и дорога. За этим транспортом мы будем снова посылать в могилу гитлеровцев. Но я все-таки считаю это слишком малым для себя… Хочется по-настоящему, смертным боем гвоздить Гитлера!

Кто-то зааплодировал, прервав Твердохлебова.

Кто-то крикнул:

— Правильно!..

Астан легким кивком головы дал понять Твердохлебову: довольно, мол, садись.

Но Иван не сел. Он как будто не понял своего командира и, словно забыв корабельный устав, продолжал:

— Я прошу — отпустите меня в Севастополь, в морскую пехоту. Хочу сражаться так, чтобы видеть, кого я бью в морду.

Только теперь дошло до Кесаева, к чему клонил Твердохлебов в разговоре с ним, когда лодка сидела на мели.

— Лишнее, Иван, садись, довольно, — прошептал комсорг Сосновский, дергая Твердохлебова за рукав.

Тот нехотя сел, выпил свою рюмку и скосил глаза на Сосновского:

— Я не пьян! Почему не даешь слова сказать? Пусть командиры знают мою боль, мою правду матросскую!

Больше никто не упрекнул Твердохлебова, только Кесаев нахмурился. Иван своими словами невольно принижал его собственную командирскую радость, радость победы…

Глава четвертая

После торжественной встречи и веселого ужина экипаж «Малютки» перешел «на жительство» на борт судна «Эльбрус». «Эльбрус» был хорошим для своего века судном— плавбазой. На ней для матросов и офицеров Кесаева отвели несколько кают.

Матросы тут же «дали храпака», а офицеры и несколько друзей — сослуживцев Кесаева— собрались в каюте Астана. Дело в том, что один абхазец, друг Кесаева, узнав о возвращении «Малютки» с победой, прикатил «брату-осетину» весьма внушительный бочонок сухого добротного вина пятилетней выдержки.

— Специально, — сказал он, — в честь твоей победы откопал, брат мой! Иначе не мог. Пей за здоровье и бей фашистов, топи их, пускай на дно.

Офицеры засиделись до рассвета. Короткая летняя ночь прошла в думах и спорах о Севастополе, в стуках «косточек» о стол — «гоняли козла», ну и, конечно, в частом пригубливании дарственной влаги.

Утром отвели «Малютку» в один из доков судоремонтного завода, и Кесаев занялся составлением плана занятий со своими подчиненными.

Солдат, как известно, — это еще говорил Суворов, — не должен оставаться бездеятельным. Не то появляется леность, боец остается наедине со своими мыслями, чаще всего печальными, все это размагничивает его, демобилизует. Так это или нет, только в плане своем Кесаев преду-смотрел и политучебу, и изучение материальной части подлодки, и пехотное оружие… Тут Астан вспомнил настроение Твердохлебова и подумал: чем черт не шутит — и этот раздел плана разработал поподробнее, включив в него, кроме изучения пистолета, винтовки, автомата, ручного и станкового пулеметов, еще и строевые занятия.

Обычно матросы не любят такого наполнения их законного отдыха, ворчат, говорят, мол, это мы давно знаем, что на подлодке, дескать, этого знать им не нужно, и так далее, но при первой же проверке всем становится ясно, что они многое плохо знают или даже вовсе позабыли, и невольно втягиваются в предписанную командиром жизнь.

Кесаев мысленно уже видел физиономии своих моряков при объявлении им своего плана и стал обдумывать слова, с которыми он обратится к экипажу, чтобы рассеять его огорчение, как кто-то постучал в дверь.

— Входите! — крикнул Астан.

В каюту вошли комбриг и комдив. Они устало опустились на диван, и комбриг сказал грустным голосом: