Письма - [40]

том, что добро и что зло, что нравственно и что безнравственно, мне нет никакого дела. По-

моему, просто невозможно всегда точно знать, что хорошо и что дурно, что нравственно и что

безнравственно. Но раз уж мы заговорили о нравственности и безнравственности, мысли мои

невольно возвращаются к К.

1 Это еще что такое? (франц.).

Эх! Как я уже писал тебе, вся эта история постепенно теряет прелесть и свежесть первой

весенней клубники! Прости, если повторяюсь, но я не помню, сообщил ли я тебе о том, что

пережил в Амстердаме.

Я ехал туда с мыслью: «Сейчас так тепло. Быть может, ее «нет, нет, никогда» все-таки

оттает!»

И вот в один прекрасный вечер я прошелся по Кейзерсграхт, поискал дом и нашел его. Я

позвонил и услышал в ответ, что господа еще обедают, но я тем не менее могу войти. В сборе

были все, за исключением К. Перед каждым стояла тарелка, но ни одной лишней не было – эта

подробность сразу бросилась мне в глаза. Меня хотели убедить, что К. нет дома, – для того ее

тарелку и убрали; но я знал, что она там, и все это показалось мне комедией, глупым фарсом.

После обычных приветствий и пустых фраз я спросил, наконец: «А где же все-таки К.?»

Тогда дядя С., обращаясь к жене, повторил мой вопрос: «Мать, где К.?» Та ответила: «К.

вышла».

Я временно воздержался от дальнейших расспросов и заговорил о выставке в «Арти» * и

т. д. После обеда все исчезли, а дядя С., его жена и нижеподписавшийся остались одни и

приняли соответствующие позы. Дядя С., как священник и отец семейства, взял слово и

объявил, что он как раз собирался послать письмо нижеподписавшемуся и что теперь он

прочтет это письмо вслух. Но тут я снова спросил: «Где К.?» Я ведь знал, что она в городе. Дядя

С. ответил: «К. ушла из дому, как только услышала, что ты здесь». Я, конечно, ее немножко

знаю, но, уверяю тебя, ни тогда, ни даже сейчас я толком не понимал и не понимаю, чем

считать ее холодность и суровость – хорошим или дурным предзнаменованием. Такой, внешне

или на самом деле, холодной, резкой и суровой она бывала только со мной. Поэтому я не стал

спорить и сохранил полное спокойствие.

«Прочтут мне письмо или нет – безразлично, – сказал я, – меня оно мало трогает». И

вот я выслушал послание, составленное в очень достойных и ученых выражениях. Содержание

его, в сущности, сводилось к одному – меня просили прекратить переписку, советуя мне

сделать над собой самое решительное усилие и выбросить всю эту историю из головы. Наконец,

чтение кончилось. Я чувствовал себя совершенно как в церкви, когда пастор, несколько раз

соответственно повысив и понизив голос, произносит заключительное «аминь»: вся эта сцена

оставила меня столь же равнодушным, как заурядная проповедь.

А затем начал я и, насколько мог спокойно и вежливо, сказал: «Я уже слышал подобные

разговоры и раньше; что же дальше – et apres ca?» 1

1 Что же дальше? (франц.).

Тогда дядя С. поднял глаза, всем своим видом выражая изумление, как это я до сих пор

не убедился, что здесь достигнут крайний предел человеческого разумения и долготерпения. На

его взгляд никаких «et apres ca» тут быть не может. В этом духе мы и продолжали разговор, в

который время от времени вставляла слово тетя М.; я разгорячился и перестал выбирать

выражения. Дядя С. тоже вышел из себя – настолько, насколько это может позволить себе

священник. Он не сказал прямо: «Будь проклят», но любой другой человек, кроме священника,

будь он в том же настроении, что дядя С., произнес бы эти слова.

Ты знаешь, что я по-своему люблю отца и дядю С., поэтому я несколько отступил и

начал лавировать, и к концу вечера они сказали, что я, если хочу, могу остаться переночевать.

Тут я отрезал: «Я вам очень признателен, но раз К. при моем появлении уходит из дому, я

считаю, что мне сейчас не время оставаться здесь на ночь, я ухожу в гостиницу». Они спросили:

«Где же ты остановился?» Я ответил: «Еще не знаю», и тогда дядя с тетей решили, что они

лично покажут мне гостиницу подешевле. И бог ты мой! Эти двое стариков отправились вместе

со мною по холодным, туманным, грязным улицам и действительно отвели меня в очень

хорошую и дешевую гостиницу. Я требовал, чтобы они не ходили, но они настояли на своем и

показали мне дорогу.

Знаешь, в этом было что-то человечное, и это успокоило меня. Я пробыл в Амстердаме

два дня и имел еще один разговор с дядей С., но ни разу не видел К. Когда бы я ни приходил,

она пряталась от меня. Тем не менее я объявил, что хоть они и считают вопрос решенным и

конченным, я, со своей стороны, на это не согласен, пусть так и знают. На это они снова твердо

возразили, что со временем я научусь смотреть на вещи более здраво.

Недавно я прочел Мишле: «Женщина, религия и священник». Такие книги полны

реализма, но что может быть реальнее самой реальности, и где больше жизни, чем в самой

жизни? И почему мы, делающие все, чтобы жить, живем так мало?

В течение этих трех дней в Амстердаме я чувствовал себя совсем одиноким,

заброшенным и не знал, куда деться: полудоброта дяди и тетки и бесконечные

разглагольствования угнетали меня. Наконец, мне стало совсем невмоготу, и я спросил себя:

«Ты, что же, опять собираешься впасть в меланхолию?» Затем я сказал себе: «Не давай сбить