Письма - [39]

будет стоить шестьдесят гульденов, что не превышает моих возможностей. Я было присмотрел

один сарай, но с сараем связано слишком много неудобств, особенно в зимнее время. Правда,

работать в нем все-таки можно, во всяком случае когда на улице тепло. Кроме того, я думаю,

что если бы здесь возникли затруднения, я мог бы найти модели не только в Эттене, но и в

других местах нашего Брабанта.

Я очень люблю Брабант, но меня интересует не только тип брабантского крестьянина.

Например, я нахожу, что Схевенинген тоже очень и очень красив. Как бы то ни было, сейчас я в

Эттене, поскольку жизнь здесь дешевле, что для меня очень важно; я ведь обещал Мауве

попытаться сделать все от меня зависящее и найти мастерскую получше; кроме того, мне

придется теперь употреблять краски и бумагу лучшего качества.

Однако для этюдов и набросков бумага Энгр превосходна, альбомы же для набросков

разных размеров гораздо дешевле не покупать готовыми, а делать самому.

У меня еще осталось немного бумаги Энгр, но когда ты будешь возвращать мне этот

набросок, приложи, пожалуйста, к нему немного бумаги того же сорта; ты меня этим очень

обяжешь. Но не чисто белой, а, скорее, цвета небеленого холста не холодных тонов.

Что за великая вещь тон и цвет, Тео! Как обездолен в жизни тот, кто не чувствует их!

Мауве научил меня видеть многое, чего я раньше не замечал; когда-нибудь я попытаюсь

передать тебе то, что он рассказал мне: ведь и ты, возможно, кое-что видишь неправильно.

Надеюсь, мы с тобой еще потолкуем о вопросах искусства. Ты не можешь себе представить

чувство облегчения, с каким я вспоминаю о том, что сказал мне Мауве по поводу заработков.

Подумай только, сколько лет я боролся, безысходно оставаясь в каком-то ложном

положении. И вдруг открывается настоящий просвет! Я хотел бы показать тебе две акварели,

которые я привез с собой: ты бы понял, что они – нечто совсем иное, чем прежде. В них,

наверно, много недостатков – я первый готов признать, что они никуда не годятся; и все-таки

они не похожи на прежние, они ярче и свежее, чем раньше. Это не исключает того, что

следующие мои акварели должны быть еще ярче и свежее, но ведь не все же сразу. Это придет

со временем.

Пока что я оставлю эти два рисунка у себя, чтобы было с чем сравнивать те, которые я

буду делать здесь и которые я должен дотянуть хотя бы до уровня, достигнутого мною у Мауве.

Мауве уверяет, что если я так же напряженно проработаю еще несколько месяцев, а

затем, скажем, в марте опять навещу его, то смогу уже делать рисунки, годные для продажи;

тем не менее я переживаю сейчас очень трудное время. Расходы на модели, мастерскую,

материалы для рисования и живописи увеличиваются, а я до сих пор ничего не зарабатываю.

Правда, отец говорит, чтобы я не тревожился по поводу необходимых расходов: он

очень доволен тем, что ему сказал Мауве, а также этюдами и рисунками, которые я привез. Но

мне, право, крайне огорчительно, что за все приходится расплачиваться отцу. Конечно, мы

надеемся, что все обернется хорошо, но все же эта мысль камнем лежит у меня на душе. Ведь с

тех пор, что я здесь, отец не видел от меня ни гроша, хотя неоднократно покупал мне разные

вещи, например, куртку и штаны, которых я предпочел бы не иметь, как они мне ни нужны: я не

хочу, чтобы отец тратил на меня деньги; тем более что эта куртка и штаны мне малы и проку от

них никакого. Вот еще одна из «мелких невзгод жизни человеческой».

Кроме того, я уже писал тебе раньше, что терпеть не могу чувствовать себя связанным;

отец же, хоть и не требует от меня отчета буквально в каждом центе, всегда точно знает,

сколько я трачу и на что. У меня нет секретов, но если даже мои поступки не секрет для тех,

кому я симпатизирую, я все равно не люблю, когда мне заглядывают в карман. К тому же отец

не тот человек, к которому я мог бы испытывать те же чувства, что к тебе или к Мауве.

Конечно, я люблю его, но совсем иначе, нежели тебя или Мауве. Отец не может ни понять меня,

ни посочувствовать мне, а я не могу примириться с его отношением к жизни – оно так

ограниченно, что я задыхаюсь. Я тоже иногда читаю Библию, как читаю Мишле, Бальзака или

Элиота, но в ней я вижу нечто совершенно иное, чем отец, и вовсе не нахожу того, что он

извлекает из нее, следуя своим академическим рецептам.

Отец с матерью прочли «Фауста» Гете – ведь его перевел пастор Тен Кате, а книга,

переведенная священником, не может быть чересчур безнравственной (??? qu'est– ce que c'est

que ca?). 1 Но они усмотрели там одно – роковые последствия постыдной любви. Библию они,

разумеется, понимают не лучше. Теперь возьми, к примеру, Мауве. Когда он читает что-нибудь

серьезное, он не говорит сразу: «Автор имеет в виду то-то и то-то». Ведь поэзия так глубока и

непостижима, что в ней нельзя все определить и систематизировать. Но у Мауве тонкое чутье, а

я, видишь ли, ставлю ото свойство куда выше умения все определять и критиковать. И когда я

читаю, – а я, право, читаю не слишком много и всегда лишь нескольких авторов, которых

случайно открыл, – я читаю потому, что эти писатели смотрят на вещи шире, снисходительнее

и любовнее, чем я, что они знают жизнь лучше, чем я, и я могу учиться у них; до болтовни же о