Письма туда и обратно - [3]

«Куда угодно. Не имеет значения», — хмурюсь я.

Она деловито усаживается в кресло, бросает быстрые взгляды по сторонам, затем стыдливо опускает глаза, будто увидела что-то неприличное, вздыхает и произносит:

«Знаете, зачем я пришла?»

Я молчу. Жду.

«Вы, наверно, удивитесь. Но я подумала и решила забрать свое заявление», — вздыхает она.

Мы смотрим друг на друга. У нее пухлые губы, крутой лоб козочки, короткая стрижка, юное, чистое лицо. Скромнейшая девица, если бы не ее манера постоянно ерзать на месте, перекидывать ногу на ногу, поводить плечами, поеживаться, как в ознобе, будто ее тело ей не подчиняется, живет какой-то своей нетерпеливой, неспокойной жизнью…

«Забрать заявление? — переспрашиваю я. — Почему?»

Она сползает на краешек стула, кладет ладони на колени, поводит плечами…

«Ну, я раздумала. Разве так не бывает? Я решила его простить, понимаете?»

«Решили простить?»

«Да. Я же имею на это право. Или нет? Он же молодой еще и вообще… он же пьяный был, ничего не соображал. А его в тюрьму посадят… жалко».

«Выходит, — спрашиваю я, — насилия с его стороны не было?»

«Как не было? Нет, он хотел… То есть все так и было, как я написала. Но когда я писала, то была злая… понимаете? А сейчас я успокоилась, подумала и вот…».

«Если было насилие, то он должен отвечать по закону», — хмуро говорю я.

«Но ничего же не случилось! То есть я же ничего не позволила, вы же знаете. За что же ему сидеть в тюрьме?»

И при этом наивно полуоткрытые губы, смущенный взгляд… совершенно неискушенная девица!

Раз так, говорю я, она должна написать новое заявление, в котором объяснит, почему забирает старое. Как? Снова писать? Да, снова. Я складываю папки в сейф, закрываю, кладу перед ней чистый лист бумаги, ручку и спрашиваю, уже встав из-за стола:

«Ваш жених вернулся из командировки?»

«Еще нет. А что?»

«Ничего», — отвечаю я и оставляю ее одну. Ей придется подумать над этим моим вопросом. Что я имел в виду, когда поинтересовался, не приехал ли ее потенциальный жених? Не ради же пустого любопытства спросил, как считаешь, Наташа?

Но довольно об учетчице Н. Я пишу о ней потому, что ты приказала мне сообщать о всех служебных делах. А вообще-то люди не перестают поражать меня своей многоликостью, Наташка. Иногда я встречаю таких оборотней, что становится страшно, и я готов креститься: чур-чур, нечистая сила! Пожилые службисты говорят об адаптации: дескать, привыкну со временем. Вряд ли! Если привыкну, то перестану различать добро и зло.

Слышу твой голос: стоило ехать за тридевять земель, чтобы встретиться с учетчицей Н.! Но ты же умница и можешь понять, чего я хочу. В Алма-Ате мы были несвободны. Моя мать… скорый приезд твоих зарубежных родителей… старые знакомые… все это грозит неизбежной бытовой рутиной. Говорю это, рискуя вновь поссориться с тобой, как перед отъездом. Не люблю, когда у тебя злые глаза, но больше всего боюсь твоих слез. В аэропорту ты плакала, и я чувствовал себя последним подонком.

Кстати, о твоем звонке. С тобой разговаривала, как выяснилось, та самая Зина, которую я опрометчиво собирался угостить шоколадкой. Твое письмо на криминалистический анализ я ей, естественно, не отдал, шоколадку сжевал сам и, кроме того, весьма сурово выговорил за то, что не поставила в известность о твоем звонке.

Подбросил полешко в печку и продолжаю. Сегодня меня вызвал мой шеф Федор Кузьмич, человек угрюмый и малоразговорчивый. Он сообщил, что в районе фактории Кербо найден труп охотника. «Надо лететь, разобраться», — сказал он мне. Я сделал вид, что такие дела для меня не в новинку, и отвечал хладнокровно и отстраненно: «Надо так надо». Итак, завтра я вылетаю в Кербо, Наташа. Наша переписка на время, возможно, прервется.

Привет Стасу и Баратынским. Я смертельно люблю тебя, Наташа.

Дмитрий.

Далекий, милый Димка! Пришло твое письмо — обрадовало и огорчило. Мало тебе такой глухомани, как Т. Теперь ты летишь в какое-то Кербо, куда, наверно, и телеграммы не доходят. Надеюсь, долго там не задержишься и будешь осторожен.

Из местных новостей главная — день рождения Стаса. Вечерника у него была многолюдной. Кроме Баратынских и меня пришли незамужние программистки, женатые, но в основном без жен, коллеги Стаса по институту — в общем, гостей набралось порядочно. Было много музыки, много еды и питья, но мне не удалось развеселиться, Диме, да и Стасу, по-моему, тоже. Ему исполнилось двадцать семь. Поверить в это трудно. Толстый, уже с одышкой, со своей старообрядческой бородой и вечным пеплом в ней, он восседал, как мрачный патриарх, вокруг которого резвятся внучата. Как ты его называл? «Национальное достояние?» Я ему напомнила эти слова, чтобы ободрить. Он соизволил усмехнуться: да, он национальное достояние, верно, и это понимают все, кроме его жены Нины, урожденной Семеновой. Она заставляет его — подумать только — выносить мусорные ведра, выслушивать содержание телесериалов и ходить в магазин за хлебом — подумать только! С некоторых пор ему стало ясно, что он женился на телевизоре и вязальных спицах.

Юля Баратынская не выпила за весь вечер ни капли. В ее положении это понятно, но почему, как ты думаешь, не пригубила вина я? Потому, глупый Димка, что ждала с нетерпением и отчаянием, когда же раздастся стук в дверь и войдет Михайлов. Серьезно, Дима! Я вообразила, что вдруг свершится чудо: тебе дадут командировку или ты возьмешь отпуск без содержания и спустишься с небес, словно ангел-хранитель! Но чуда не произошло, и я просидела в кресле, как сыч, искурив чуть не пачку сигарет. Нет, не танцевала! Даже Льву отказала, а он был неотразим со своими усиками сердцееда и покорил всех программисток Стаса. Что ж говорить о других претендентах! Я испепеляла их взглядом, как фурия, и они превращались в прах, в ничто.