Письма туда и обратно - [2]

Как поживают Баратынские и Трегубовы? Не ходи в гости к Баратынским слишком часто. Эта парочка счастливчиков может деморализовать кого угодно. По себе знаю: стоит выпить у них кофе, пригреться в кресле — и впадаешь в состояние кошачьей дремоты, того и гляди, замурлычешь и позволишь почесывать у себя за ухом. Это приятно и опасно — вроде наркотической одури. Лев и Юля, по сути, заядлые наркоманы, не думала об этом? Они пребывают в постоянном кейфе, который питается родительскими денежными инъекциями — прямиком в вену. Лев, правда, думает о диссертации, но это так, добавка к повседневным удовольствиям. Когда у них появится маленький наркоманчик (а это событие, по-моему, не за горами), передай им мои поздравления. Пожелание одно: полная конфискация имущества! Надо лишить их всех благ, чтобы эти голубки очухались от кейфа, перестали ворковать и взглянули на жизнь трезвым взглядом. Шучу я или говорю серьезно, как думаешь?

Я начал уже считать дни до нашей встречи. Перед сном делаю зарубки на подоконнике. Хватит ли мне подоконника? Сколько твоих писем ляжет в эту папку?

Целую. Дмитрий.

Милый Димка! Оказывается, ты хорошо пишешь письма. Мне эпистолярный жанр дается с трудом, так и тянет на вечные темы погоды и здоровья. Ну, ладно! Сначала о твоем домашнем адресе. Спиритизм тут ни при чем, и с твоим домовым Никитой я не поддерживаю телепатических связей. Все проще: дозвонилась к тебе на службу. Рассчитывала застать тебя на месте, но какой-то женский голос (весьма противный) сообщил, что Михайлов на задании. После того, как я назвала себя, голос стал еще противней, но в конце концов ОНА соизволила продиктовать твой новый адрес. Слышимость была отвратительная. Я попросила передать о моем звонке, но эта особа (не та ли это самая Зина, которую ты собираешься угостить шоколадкой?) или забыла, или не посчитала нужным это сделать. Чтоб ее за это покусали ваши поселковые собаки!

Очень не нравится мне учетчица Н. Умом я понимаю, что это знакомство служебное, но как быть с чувствами? Приглядись внимательно к моим рисункам на полях, к женским фигуркам, и увидишь, что там одни уродки. Я хочу, чтобы ты видел всех женщин, кроме меня, именно такими!

Я знаю теперь, что такое одиночество, хотя и окружена друзьями. Мне кажется, что ты страшно далеко, почти как комета Галлея, в каком-то ином, чем я, пространстве, и от этого подступает темная тоска. Книги не читаются, Дима, даже премудрый Хорхе Борхес, которого ты мне посоветовал. К тому же не спится, и у меня на столике появился реланиум. Это снотворное, но и оно не всегда помогает. Каково же приходится тебе без старых знакомых и друзей, наедине с дореволюционным домовым Никитой — представляю и жалею тебя! Но ты ведь сам захотел иной жизни, самостоятельной, как ты выражаешься, и независимой, и ни мое красноречие, ни логические доводы твоей матери, ни мои слезы тебя не убедили… ты бываешь потрясающе упрям!

Мои зарубежные родители, разумеется, в шоке. Они пишут из Болгарии что-то нечленораздельное — до того потрясены перспективой моего скорого перемещения к камчадалам. Так и пишут «к камчадалам», путая параллели, меридианы и народы. Я, впрочем, их понимаю, и твою маму тоже. Она мужественная женщина, но призналась мне, что твой отъезд ее подкосил… она ведь тоже стала одинокой.

Баратынские посмеялись над твоими эскападами насчет их наркотического кейфа. В отместку умница Лев приобрел на днях «Жигули», о чем тебя и уведомляет. Диссертация его не за горами; так что и второй твой школьный друг станет кандидатом, пока ты допрашиваешь омерзительных учетчиц… Кстати, Юля дохаживает последний месяц, и «наркоманчик» вот-вот подаст голос. Баратынские шутят, что если у них будет наркоманчик, то у нас, несомненно, эскимосик, которому предназначено жить в чуме. Но лучше не надо об этом… я боюсь заглядывать так далеко вперед.

У меня никаких новых знакомств не произошло, если не считать артистов из местного ТЮЗа. Я написала рецензию на спектакль и опубликовала в «Огнях Ала-Тау» — под псевдонимом, чтобы не позорить твою фамилию.

Плохо без тебя, Дима.

Крепко целую. Наталья.

Стас Трегубов передает привет и Баратынские тоже.

Здравствуй, Наташа!

Сейчас семь часов, восьмой. За окном морозная тьма. Дрова в печке трещат. Никита не подает голоса за печкой. Он не одобряет моих занятий, связанных с бумагой и ручкой. «Грамотные все больно стали, а без грамоты завсегда было лучше» — вот его точка зрения.

Вчера я закрыл дело № 205, которое так разгневало тебя. Это произошло во время нашей очередной (незапланированной) встречи с учетчицей Н. Я сидел в своем кабинете (у меня есть свой кабинет!), когда раздался стук в дверь и заглянула учетчица. Может она войти? Ей надо поговорить со мной.

«Входите», — сказал я чрезвычайно мрачно. Но Н. не из тех, кого смущает нелюбезность и кто теряется в чужих кабинетах. Она очень спешит, отпросилась из конторы всего на полчаса, ее начальник настоящий зверюга, следит за каждым шагом, и если кто отлучится… ну, вы понимаете, куда!.. то он засекает по часам, честное слово!

«Ясно. Садитесь».

«Спасибо. Сюда или сюда?»