Письма туда и обратно - [4]

А потом опять бессонная ночь и мысли о тебе.

Будь осторожен, пожалуйста. Целую. Твоя Наталья.

Здравствуй, алмаатинка! Взгляни на карту Сибири. Найди Красноярск и направляйся прямиком на север, вплоть до Полярного круга. Нет, ты заехала выше, чем следует: хребет Путорана — это уже территория Таймыра. А я нахожусь в верховьях Вилюя, почти на стыке с Якутией. Самой фактории на твоей карте нет. Ее можно найти разве только на пилотском планшете летчика Вычужанина, который способен посадить свой АН-2 на короткую, как аппендикс, галечную отмель, засыпанную снегом.

Сама фактория на высоком берегу. Два десятка бревенчатых домов; рядом с ними островерхие чумы (летние жилища). Одна-единственная улица; чуть в стороне длинное здание школы-интерната и контора отделения совхоза «Красный маяк» с флагом над крылечком. Тайга рядом. Около фактории она изрядно прорежена пилами и топорами. Ветра нет; ледяная немота, и ее, кажется, не нарушает ни лай собак, ни треск движка. Прямые, неподвижные дымы из труб; неизменные поленницы около домов; столбы без фонарей с оледенелыми проводами — и надо всем этим низкое, быстро тускнеющее небо.

А поселился я в доме заведующего Красным Чумом Егора Чирончина. Были и другие приглашения: от заведующего отделением Боягира Д. X., от местного продавца Гридасова (гостиницы тут, разумеется, нет). Но Егор Хэйкогирович, личность деятельная и красноречивая, уговорил пойти к нему. Надо тебя с ним познакомить, не возражаешь?

Ему уже под пятьдесят, но выглядит моложаво: низенький, подвижный, с темным широким лицом в отметинах оспин и шмыгающим увечным носом. («В детстве собака маленько покусала, ешкин-мошкин!»). При знакомстве около самолета представился мне как «большой начальник», которого «в окружкоме знают» и который в свое время закончил курсы культпросветработников в Ленинграде, ешкин-мошкин! По дому обычно бродит в теплой китайской рубахе и меховых штанах, в них же и спит, а сам дом… боюсь описывать. Впрочем, сейчас мы уже навели кой-какой порядок, а когда я впервые переступил порог, то, хоть и был предупрежден Егором, что он уже полгода холостует (жена Дуся в больнице краевого центра), испытал сильное потрясение от царящей разрухи и холодрыги.

Но я не жалею, что поселился у Чирончина. Любопытная личность, скажу я тебе! Третью ночь я засыпаю под его кровом и просыпаюсь ночью от винтовочных выстрелов: заведующий Красным Чумом бьет прямо в комнате из малокалиберки неосторожных грызунов. И вообще он задает мне психологические загадки: то непостижимо важен и недоступен, точно познал неведомый другим смысл жизни; то болтлив и слезлив и простодушно демонстрирует мне левую руку, на которой не хватает мизинца, и жалуется на свою мать, якобы, откусившую ему при рождении этот палец, что должно было обеспечить Егору (по неписаным поверьям народа) счастливую судьбу… По вечерам он крутит фильмы в Красном Чуме, замещая механика Максимова, ушедшего на промысел. Фильмы старые, многолетней давности, но зрители тут невзыскательные и благодарные. Они прощают Егору, что лента то и дело рвется, изображение тускнеет и рябит; к создателям фильмов у них тоже нет претензий.

Сейчас, Наташа, на фактории глухая пора, а настоящая жизнь идет на реках Виви, Вилюкане, Таймуре, где щелкают винтовочные выстрелы промысловиков, ждут своей добычи сотни расставленных капканов, копытят ягель оленьи стада.

Смерть на фактории не редкость. Заведующий совхозным отделением Дмитрий Харитонович Боягир, необычно высокий эвенк с озабоченным лицом, сказал мне, что только в последний год «двое утонули, однако, а одного медведь задрал…», но на этот раз, похоже, случай особый. В настоящее время меня, например, волнует вопрос: почему так отчаянно зарыдала связистка Люба?

Слышу, как ты спрашиваешь: «Кто такая Люба?». Сказано, Наташа: здешняя связистка. Она стоит среди тех десяти или двенадцати человек, которых слух о приезде бригадира Удыгира выгнал из теплых домов на улицу. Это русская девушка лет девятнадцати, невысокая, узколицая, в темной шали и коротком полушубке. По ее бледному лицу катятся слезы, она вытирает их рукавицей и пошмыгивает носом. Рядом с ней продавец Филипп Филиппович Гридасов, значительная фигура на фактории. Он насупил густые брови, смотрит неодобрительно, переступает с ноги на ногу, покашливает. Тут же заведующий Боягир в нелепой, не по сезону фетровой шляпе, тут Егор Чирончин… другие лица мне незнакомы. Все сгрудились около ездовых санок, на которых лежит труп, прикрытый оленьей шкурой. Четыре часа дня, но уже темно, как ночью. Над открытой дверью сарая горит лампа — это, видимо, склад для хранения всякой хозяйственной утвари. Все молчат, лишь дышат, и олени в упряжке, переступая тонкими ногами, шумно дышат, пуская клубы пара. Ясно, что просьба разойтись по домам (или приказание) не подействует, да и к чему их разгонять?

Я подхожу к санкам, отворачиваю шкуру. Мысль противоестественная, но навязчивая: сейчас разбудишь человека, спящий проснется. Но уже через мгновение не надеешься ни на что, увидев белое лицо молодого парня с обледенелой бородой, перекошенным ртом и оскаленными зубами.