Пионеры на море - [45]
Тусклый рассвет заглядывал в окна поезда. Под мерный стук колес Мишка сквозь сон бормотал:
— Де-зер-ти-ры… тоже… выдумали…
ПРИСПУЩЕННЫЙ ФЛАГ
Ветер нагнал на реку легкие волны Грязными брызгами разбивались они о борта крейсера, словно любопытствуя, отчего второй день такая настороженная тишина на корабле.
Мартышка забралась на рею и оттуда пронзительно заверещала. Сигнальщик погрозил на нее пальцем, перевел глаза на реку, сбежал в каюту вахтенного начальника и доложил:
— Второе и четвертое отделение возвращаются из Кантона.
Вахтенный начальник взошел на мостик, посмотрел на приближающуюся китайскую канонерку[60], и отрывисто сказал:
— Просемафорьте[61], товарищ сигнальщик, что… что на борту крейсера…
Потом подумал секунду, опустил бинокль и так же резко бросил:
— Впрочем, не надо… Сами поймут… Да, кажется, уже поняли.
Он не ошибся.
Было видно, как на китайской канонерке забегали краснофлотцы, столпились на одном борту, накренив корабль. Мишка первый заметил приспущенный кормовый флаг и рассмеялся, передразнивая кока:
— Пожалуйста! Петелькин не сумел флага до места дотянуть, на середине оставил.
Котенко, весело болтавший с китайскими матросами, вскочил, словно кто-то уколол его.
— Что ты языком болтаешь, товарищ?! Не подумавши, не говори. Какой флаг спущен?
Он свесился за борт канонерки, минуту смотрел на крейсер и закричал голосом, в котором слышалась не то тревога, не то робость:
— Братва! На крейсере флаг приспущен. Фал[62], что ли, оборвался, или… или…
Столпившиеся краснофлотцы ничего не ответили, только кто-то заглушенно пробормотал:
— Фал-то целехонек. Только… Койка чья-то освободилась. Это верно…
Ребята, боясь задавать вопросы, испытующе заглядывали в глаза взрослым.
Китайский командир канонерки отдал команду. На корму пробежал китаец и приспустил синий флаг.
Гришка тихонько дернул Котенко за рукав:
— Товарищ Котенко, объясни хоть ты! Почему все хмурые стали, и флаг наш и китайский спущен? Сломалось, что ли, что?
Краснофлотцы снимали фуражки. Котенко, комкая в руках свою, как-то боком поглядел на Мишку и обнял его за плечи.
— Вон, смотри — флаг спущен. Посторонний-то разве разберет? Сколько раз еще нам флаги приспустить придется, — знаешь? Ну, и я не знаю… Только это хорошая смерть, честная… Никто ни кого не обманывает! Вот ты с Гришухой — разве вы могли бы обмануть кого-нибудь на крейсере, а?..
Котенко в упор взглянул Мишке в глаза и замолчал.
Мишка сразу догадался, о чем идет речь.
«Откуда же мог он узнать о резолюции? Гришка не мог сказать… Дядя Остап?»
Мишка даже улыбнулся от этой мысли.
Котенко понял Мишкину улыбку по-иному, нахмурил брови и, отвернувшись от Мишки, не спуская встревоженного взгляда с крейсера, продолжал:
— Умер кто-то у нас на крейсере, а кто — неизвестно. Правило такое морское есть. Умер моряк — на его корабле флаг до середины опускают и держат так, пока не унесут беднягу с корабля. А китайцы вместе с нами… сочувствуют. Понял теперь?
У Мишки затряслись колени. И, не находя слов, он то сжимал, то разжимал пальцы.
Краснофлотцы побежали к трапу, разъединив Гришку с Мишкой. Мишка догнал Котенко и почти крикнул:
— Товарищ Котенко! Ну, а кто… для кого флаг спущен?
Стараясь спрятать свои глаза от пытливых Мишкиных, Котенко развел руками.
Канонерка прорычала сиреной, развернулась левым бортом и подошла к крейсеру. С «Коминтерна» бросили легость[63], на канонерке ее приняли и закрепили канат за кнехт[64].
Толкая друг друга и спотыкаясь о ступени, краснофлотцы вбегали на крейсер. Кто-то не выдержал более, задрал голову и крикнул:
— Товарищи! Кто?.. — Ему ничего не ответили.
Старший команды отрапортовал о прибытии.
По трапу сошел командир, поздоровался с краснофлотцами и, теребя пальцами седую бороду, заговорил:
— Товарищи! У нас за время вашего отсутствия случилось большое горе. Оборвалась хорошая жизнь, не стало… От малярии умер… старшина кочегар Чалый…
Не ожидая команды «разойтись», трое краснофлотцев кинулись к двери судового лазарета. Впереди, размахивая толстыми руками и переваливая грузное туловище, бежал кок Громыка. За ним торопились ребята.
Макака, завидев маленького своего хозяина, ловко сбежала с мачты и прыгнула к Гришке.
Гришка досадливо отмахнулся от нее. Обезьяна раздраженно зацокала зубами и, усевшись на люк судового лазарета, в который спустились кок со своими помощниками, обидчиво заверещала.
В лазарете Морж возился над склянками, делая вид, что не замечает вошедших. На операционном столе лежал холодный Чалый, в свежем майском белье и белых туфлях. Фуражка с чистым чехлом лежала у него на груди, и были расчесаны чьей-то заботливой рукой волосы.
Казалось, словно Чалый собрался на берег, прилег перед этим — да так и заснул.
Смерть сделала лицо Чалого таким же хмурым, каким оно было до злополучного письма. Ребятам казалось, что вот сейчас вскочит Андрей Чалый, стиснет кулаки и заворчит:
— А, черт! Баласту понавешали.
Но вместо страха горячей волной подымалась к сердцу острая жалость к этому пожелтевшему человеку с заострившимся носом.
На секунду Гришка вспомнил о письме, о Кольке, вспомнил о злых пенящихся волнах и среди них изрытое оспой лицо Чалого, и его спокойный голос: «Держись, Гришуха, держись самую малость!»
