Пионеры на море - [44]

Второй взрыв, оглушительней первого, взорвал башню. В воздух взметнулись римские свечи, и списывая огненные дуги, разлетались бойкими огоньками в черном небе.

Стало светло, как днем. Река играла всеми цветами радуги, отражая огненную бешеную пляску.

С грохотом разорвалась последняя ракета, и снова все погрузилось в темноту. С реки тянуло угарным дымком, напоминая о действительности; в горах раздраженно кашляли орудия.

Сун-Ят-Сен заметно обмяк, осунулся, словно огонь фейерверка унес частичку его сил. Он встал, ласково прощаясь с краснофлотцами.

Подбежали двое солдат. Сун-Ят-Сен оперся на их плечи.

Краснофлотцы молча смотрели на большого человека. Не находя слов, все сняли фуражки. Губы его задвигались. Переводчик нагнулся к нему, ловя тихие слова, и, обернувшись к краснофлотцам, сказал:

— Сун-Ят-Сен благодарит вас за радость, доставленную вашим приходом в китайские воды. Теперь уже ближе кажется ему победа революции в Китае. Доктор Сун-Вен желает вам доброй ночи, просит передать горячий привет в СССР рабочим, крестьянам, красной армии и флоту. Он надеется проводить вас завтра…

Мишка не помнил, что толкнуло его вперед. В два прыжка очутился он рядом с Сун-Ят-Сеном и, с трудом сдерживая подступающие к горлу слезы, взволнованно сказал:

— Дорогой товарищ Сун-Вен! Мы… я… все не забудем никогда, что видели в Китае. Привет вам от пионерского отряда завода «Красные зори» в Москве и… от всех ребят-пионеров. Мы хотим, чтобы вы долго еще жили… И революция в Китае тоже… Жила и победила. Мы все будем помнить вас и расскажем про вас всем… А то к нам приезжайте, поправитесь. Не хворайте только, пожалуйста, не хворайте, дядя Сун-Вен!

Сун-Ят-Сен нетерпеливо поглядел на переводчика, и когда тот перевел ему слова Мишки, он словно помолодел и улыбнулся так, что всем захотелось засмеяться, нагнулся к мальчугану и поцеловал сухими губами Мишкин лоб.

Прошептав что-то на ходу, Сун-Ят-Сен оперся на плечи солдат и ушел к себе. Цыновки медленно упали за его спиной. Мишка подбежал к переводчику.

— Что… что сказал Сун-Вен?

Переводчик положил ему руку на плечо и печально проронил:

— Он очень болен… Это такое горе… Ему трудно было ответить. Но он сказал, что любит всех пионеров вашей страны и пионерам завода «Красные зори» просит передать его искренний привет.

Когда краснофлотцы, охраняемые почетным конвоем, еле справляясь с переживаниями и усталостью, шли к вокзалу, Гришка шепнул:

— Думается мне, товарищ Озерин, что мы наберем оправданий для себя. Чего нос-то повесил?

Мишка смотрел в землю и сосредоточенно покусывал сухую травку.

— Нехорошо мы, товарищ Чернов, поступаем. Смотри — вот здесь, в Китае, самое честное дело делают. А на корабле у нас комиссар, Чалый, кок, Котенко, — видел ты, чтобы они не честное когда-нибудь делали? К нам так относятся, словно обязанность выполняют. А мы…

Гришка засопел, но ничего не ответил.

СОМНЕНИЯ

Краснофлотцы ночевали в том же поезде, в котором приехали в ставку. Уснуть было трудно: кусали москиты; мимо, бряцая оружием, проходили войска, раздавалась гортанная команда. Казалось, что кто-то накладывает на лицо теплые мокрые полотенца; душная ночь закупоривала легкие, нагоняя дурманящую полудремоту. В темноте вспыхивали красные огоньки трубок и папирос команды.

Никто не спал.

Говорили о Китае, о революции, о впечатлениях поездки.

Не спали и приятели, жадно прислушиваясь к разговорам моряков. Гришка при свете свечи чиркал что-то на клочке бумаги.

— Ты что пишешь, Гришуха?

Гришка, хмуря брови, ответил:

— Для доклада на ячейке о китайской революции, о китайских пионерах, о Сун-Ят-Сене; еще много кой о чем, товарищ Озерин.

Мишка глубоко вздохнул. Карандаш в руках Гришки с треском сломался. Гришка исподлобья взглянул на приятеля.

— У дяди Прова вздыхала корова. Вздыхала, вздыхала — и дышать перестала.

Миша промолчал. Он полез в карман, достал аккуратно сложенные листки бумаги.

— На-ка, товарищ Чернов, я уже кое-что набросал. Давай, вместе составим, а потом комиссар поправит или… Котенко.

Гришка сдвинул фуражку на затылок и взъерошил рыжий вихор.

— Хорошая у тебя голова, Миша, да чудаку досталась. Вот уж не люблю, кто вздыхает. У того человека слов нету. Ему бы говорить надо, а он — а-ах! Впустую. Ого! Да у тебя похлеще моего написано. Ну, давай вместе, а когда вздохнуть задумаешь, — скажи: я писать перестану. Карандашу мало осталось.

За окнами поезда шли новые воинские части. Тарахтели по земле колесики пулеметов. Штык лязгал о штык. Где-то в горах бухали орудия.

Мишка диктовал Гришке.

Гришкин карандаш без-устали бегал по бумаге, рыжий вихор низко свесился над работой. Подавая чистый лист бумаги, Мишка сказал:

— Гриша… я сейчас вздыхать буду.

Гришка поставил точку, сложил исписанные листы и, хмурясь, пробурчал:

— Вздыхай, сколько влезет, хоть весь вздохами изойди. Только не скажу я Котенке про резолюцию. И сейчас, как вспомню, так кулаки стискиваются. За что ребята нам жизнь испортили? Словно клеймо какое — дезертиры. Да ведь это последние люди… Не скажу. А если ты… проболтаешься… будет тебе…

Мишка молчал. Свернувшись калачиком, он укладывался спать.