Пикник у Висячей скалы - [60]

— Сегодня поздновато, мэм. Том говорит, что поезда в Пасху ходят хуже. Вам уже зашторить окна?

— Как пожелаешь.

— Здесь одно для мисс Ламли. Возьмёте?

Директриса протянула руку.

— Нужно найти адрес её брата в Варрагуле.

Кто, кроме Ламли, мог умереть, не оставив адреса? Дора Ламли всегда была растяпой по части писем. Даже сейчас. Она сидела, не сводя глаз с тяжёлых занавесок, закрывающих тихий сумеречный сад, думая о том, как мало в жизни ясных и понятных вещей, и такие ли они на самом деле? Можно всё разложить по полочкам, распланировать и организовать каждый час и всё равно никак не справляться. Ничто в жизни нельзя назвать совершенно определённым, тайным или безопасным. Взять хотя бы таких людей как Дора Ламли и малышка Сара. Слюнтяйки… берешь их под опеку, а стоит отвернуться, как они выскальзывают у тебя между пальцев… Машинально она взяла стопку писем и начала их сортировать. Она всегда настаивала на том, чтобы делать это собственноручно. Два или три письма для сотрудников: подписанное нежно-фиолетовыми чернилами от Луиса Монпелье для Мадмуазель, пёстрая открытка из Квинклиффа для Минни. Нелепо огромный счёт от пекаря в грязном конверте положила слева. Ни одного чека. Сразу после Пасхи ей придётся поехать в Мельбурн и продать несколько акций, тогда же можно будет зайти на Рассел-стрит. Если когда-то и наставало время для активных действий, то теперь. Сколь бы она не предпочитала спокойный ужин в одиночестве, этим вечером она позвонила в колокольчик у камина.

— Элис, я поужинаю внизу с Мадмуазель и мисс Бак. Будь добра, скажи об этом кухарке и попроси, чтобы после десерта нам подали поднос с кофе, сахаром и сливками.

Больше никаких подробностей на данном этапе. Особое внимание к туалету: бархатный бант под горном и дополнительная брошь. Мадмуазель заметит эти детали и найдёт их обнадёживающими. Мисс Бак с пустой ухмылкой и в очках с толстой оправой может вполне оказаться из подозрительных. С девушками, которые предположительно должны быть умными, никогда точно не знаешь. Есть болваны и олухи, которые многое подмечают, а есть такие, что вообще ничего не видят. О, как она нуждалась в поддержке Артура! Или хотя бы в холодном спокойствии Греты МакКроу. Впервые за много недель она подумала об учительнице математики и стукнула кулаком по туалетному столику с такой силой, что гребни, кисточки и шпильки для волос подскочили на полированной поверхности. Немыслимо, чтобы женщина с таким мужским умом, на который она так полагалась в последние годы, позволила себе потеряться, быть похищенной, изнасилованной, хладнокровно убитой, словно невинная школьница, на Висячей скале. Она никогда не видела эту Скалу, но последнее время часто ощущала её присутствие — давящую, нависающую чёрной стеной глыбу.

Две девушки никогда не видели директрису столь любезной, как в тот вечер за ужином. Столь приятно словоохотливой. Воспитательницы уже едва сдерживали зевоту после суетливого дня, как мисс Бак попросили позвать Минни.

— Мне кажется в кладовой в графине осталось немного бренди. Помнишь, Минни, с того раза, когда на обед приезжал епископ Бендиго?

Появился графин и три стакана. Все понемногу потягивали бренди и даже выпили за здоровье и счастье Мадмуазель и месье Монпелье. В 11 часов Диана устало взяла свечу, подумав, что это был самый долгий вечер в её жизни.

Часы на лестнице едва пробили двенадцать, как бесшумно, дюйм за дюймом открылась дверь комнаты миссис Эпплъярд и из неё, неся ночник, вышла пожилая женщина. Её голова была согнута под тяжестью бигуди, грудь и живот провисали под фланелевым халатом. Ни один человек, даже Артур, никогда не видел её такой: без облачения из стали и китового уса, в котором директриса являлась миру в течение восемнадцати часов в день.

Лунный свет падал из окна над лестницей на ряд закрытых дверей из кедра. Мадмуазель спала в дальнем конце коридора, мисс Бак в маленькой комнате в задней части башни. Женщина с ночником, выйдя из тени, вслушивалась в тиканье часов. Пронёсшийся по жестяной крыше поссум, довёл её до такой дрожи, что она едва не уронила ночник. В слабом свете появилась большая, хорошо прибранная комната с двумя кроватями: чистая, обитая ситцем, с лёгким запахом лаванды. Все жалюзи были подняты на одном уровне, открывая одинаковые прямоугольники залитого лунным светом неба и чёрные верхушки деревьев. Обе кровати, на каждой из которой аккуратно лежало пуховое одеяло, вышитое розовым шелком, были безупречны. На туалетном столике, между двумя высокими розово-золотыми вазами лежала подушечка для булавок в форме сердца, где она тогда нашла и сразу же уничтожила записку. Она снова увидела себя склонённой над девочкой, лежавшей в меньшей из двух кроватей. Увидела её глаза, — лицо теперь казалось смутным, — только огромные чёрные глаза с жаром смотрящие в её собственные. Она снова услышала её крики: «Нет, нет! Только не это! Только не приют!» Директриса вздрогнула, пожалев, что не надела под ночную рубашку шерстяной спенсер. Она поставила ночник на прикроватную тумбочку, открыла шкаф, где с левой стороны всё ещё висели платья Миранды и начала методично обыскивать полки. Справа было синее пальто Сары с меховом воротником, шляпка на бобровом меху. Обувь. Теннисные ракетки. Теперь комод. Чулки. Носовые платки. Эти нелепые открытки… десятки. Валентинки. Сразу после праздников нужно убрать вещи Миранды. Теперь туалетный столик. Умывальник. Ореховый столик, где Миранда хранила цветные нитки для вязанья. Наконец, каминная полка. Тоже ничего особенного — только фотография Миранды в серебряной рамке. За жалюзи показался ранний серый свет, когда она закрыла дверь, погасила ночник и бросилась в большую кровать под балдахином. Она ничего не нашла, ничего не забрала, ничего не решила. Ещё один день вынужденного бездействия остался позади. Часы пробили пять. О сне не могло быть и речи. Она встала и принялась доставать из волос бигуди.