Петроград на переломе эпох. Город и его жители в годы революции и Гражданской войны - [110]

Ленина вряд ли вводили в заблуждение, когда сообщали о желании местных рабочих ответить на убийство Володарского массовым террором[878]. Разумеется, это не все рабочие, а лишь «сочувствующие», как назвали бы их в то время, но ведь были и такие. «Мы, безусловно, пошлем на Урал своих товарищей, – говорил некто Сергеев на общем собрании Василеостровской организации РКП 9 августа 1918 г., – но мы говорим о том, что дайте нам только несколько дней для расправы с здешними, внутренними врагами, с петроградскими белогвард. офицерами, которых имеется зарегистрированных только 18.000 чел[овек]»[879]. Общий дух нетерпимости, царивший в городе, удивлял иногородних. «Рассказы о терроре, который здесь царит, поражали москвичей. В Москве ничего этого нет», – сообщала делегация Собрания Уполномоченных, побывавшая в столице[880]. Петроградский делегат Зорин даже вступил на 5-м Всероссийском съезде Советов в июле 1918 г. в полемику с Лениным – ему не понравились слова российского вождя о том, что он доверяет искренности левых эсеров. «Товарищ Ленин, сидя здесь, в Совнаркоме, может быть, не видит всей работы левых с. р. Я говорю, что искренности нет», – так он излагал свои взгляды на возможность «социалистического единения»[881].

Красный террор оформлялся исподволь, в течение всего лета 1918 г.: «погромной», как тогда говорили, агитацией «Красной газеты», расправой с левыми эсерами, августовскими арестами офицеров – следствием Ярославского мятежа, наконец, Декретом Совета Комиссаров Союза Коммун Северной области 18 августа 1918 г., где обозначен целый перечень провинностей, караемых расстрелом: «за контрреволюционную агитацию, за призыв красноармейцев не подчиняться Советской власти, за тайную или явную поддержку того или иного иностранного правительства, за вербовку сил для чехословацких и англо-французских банд, за шпионство, за взяточничество, за спекуляцию, за грабежи и налеты, за погромы, за саботаж и т. п. преступления»[882]. Террор порождал слухи, со слухами боролись террором. Слухи особенно стали множиться с первых чисел августа, когда началось повсеместное закрытие «буржуазных» газет и аресты офицеров. Говорили о занятии чехословаками Нижнего Новгорода, Рязани, даже Подмосковья, о немецком ультиматуме. Много было разговоров о расстрелах и потоплении офицеров[883]. Слухи о предстоящей отправке хлеба из голодающего города в Германию вызвали даже специальное Обращение Петросовета «К рабочим Петрограда»[884] – опасались попыток захвата поезда с посылками для русских военнопленных.

Сентябрьский красный террор не был поэтому каким-то экстраординарным событием в жизни города – к нему уже были готовы, он стал логическим завершением того процесса, который обозначился давно. Ни политические покушения августа 1918 г., ни сам сентябрьский террор не вызвали каких-либо беспорядков в городе. Террор коснулся по преимуществу бывших офицеров – их боялись больше всего, «помещиков и капиталистов», бывших царских чиновников. Разумеется, он отразился новой волной слухов в Петрограде: говорили о застенках, и перлюстратор международной корреспонденции в своем отчете за октябрь 1918 г., отметив «подавленность общества», объяснил ее «необходимым применением „красного террора“»[885]. Волна митингов и резолюций в те дни почти не затронула заводы. Когда читаешь документы, запечатлевшие отклики на августовские события, обращаешь внимание на их авторов – это по преимуществу коммунисты, профсоюзная верхушка (изредка завкомы) и в подавляющем большинстве военные – красноармейцы, матросы, служащие внутренней охраны[886]. Были и несомненно фальсифицированные документы, в частности, «Резолюция детей Петергофского района»[887]. Она написана уже явно «взрослым» языком, очень витиеватым, а сложная лексическая конструкция предложений (одно из них насчитывало более 120 слов) делало ее чтение трудным не только для детей. Но рабочих резолюций мало. Протокол собрания Пушечного Округа Путиловского завода, призывавшего к насилию, видимо, был такой редкостью, что его поместили в «Петроградской правде» полностью, без сокращений; но и из него видно, что 20 человек воздержались при голосовании[888].

И все же, несмотря на террористические лозунги, аресты заложников, расстрелы, настроение «улицы» не менялось. Словно существовало два города: один, дисциплинированный коллективными ритуалами, молчащий или молча голосующий, другой – вне заводских стен и учреждений, без наблюдающего ока, раскованный и непредсказуемый. Очевидцы, видевшие только этот, другой город, удивлялись устойчивости нового режима. «Но на ком же, в сущности, держатся большевики? – писал уже упомянутый ранее Г. Князев 8 сентября. – Ведь только и слышно, как поносят большевиков. Царское правительство так не ругали. В трамваях, на улицах, особенно женщины, кричат, что хуже стало, чем при царе»[889]. Но равновесие режима и поддерживалось «зазором» между этими двумя городами – поведение первого из них жестко регулировалось большевистскими регламентами, организационными и идеологическими, и нейтрализовало анархическую оппозиционность второго – стихийного, слабо управляемого, разобщенного.