Петроград на переломе эпох. Город и его жители в годы революции и Гражданской войны - [111]

Настроения в Петрограде в конце 1918 г. не были оптимистичными – об этом можно судить даже по коммунистической листовке, выпущенной в связи с годовщиной Октябрьского переворота. «Некоторые рабочие, – читаем в ней, – говорят что это – голодная годовщина, многие из рабочих говорят теперь, что революция не дала никаких улучшений, не изменила будто бы условий их труда»[890]. Но именно тогда закрываются последние «буржуазные» газеты – и безо всякого массового протеста, изгоняются со своих постов последние независимые профсоюзные лидеры[891]. Даже столь известный в 1918 г. своей оппозицией Путиловский завод принимает 18 декабря по докладу Г. Зиновьева резолюцию с характерными формулировками: «Путь к социализму лежит только через единственные органы государственной власти – Советы, заявляем, что ни за какую парламентскую чечевицу не продадим своего права на жизнь и труд»[892]. «Все словно очумевшие, – замечает в тот же день в своем дневнике Г. Князев. – И вид какой-то приниженный, озлобленный. Никто не осмеливается громко и смело заявить протест. Только злобно шепчутся»[893]. Безо всяких споров одобряются на фабриках и заводах предложения о том, что только коммунистов следует избирать в руководящие органы[894] – и это при очевидном «беспартийном» настрое масс. Пресловутый цензор-перлюстратор писем в отчете за декабрь 1918 г. отмечает «иной тон писем беспартийного петроградского обывателя, который жалуется на недостаток продовольствия и топлива… вследствие чего и настроение этой части общества подавленное»[895], упоминает «циркулирующие слухи о наступлении англо-французов»[896], – но и он не склонен преувеличивать реальной политической угрозы Советам.

Происходило медленное, еще мало заметное, ежедневное, зачастую бессознательное приспособление к новому режиму. Усваивались его речь, терминология, коды поведения. Исчезновение открытой оппозиции неминуемо изменяло политическое мышление масс. Новый идеологический порядок еще не был прочным, но он уже существовал, он отчасти определял и мысли, и поступки людей и становился более обязательным.

«Зачинайся, русский бред»

«Зачинайся, русский бред» – это начало неоконченного стихотворения А. Блока, созданного через несколько недель после переворота, не менее точно передает противоречивость революционных «чувствований» поэта, чем его знаменитые публичные декларации. Две фигуры вызывают у А. Блока сильнейшую аллергию – это «буржуй» и «интеллигент». Ненависть к ним – важный элемент формирования его «октябрьских» настроений. «Буржуй» прежде всего – символ пошлости и обыденности. Неприязнь к нему – это, пожалуй, у А. Блока вневременное чувство, но после 1917 года оно приобрело отчетливый политический оттенок. Революция для поэта – способ разрушения пошлости, охватившей, по его мысли, все: быт, культуру, политику, литературу. «Немцы продолжают идти. Барышня за стеной поет. Сволочь подпевает ей (мой родственник). Это – слабая тень, последний отголосок ликования буржуазии», – уже по этой дневниковой записи 21 февраля 1918 г.[897] видишь, какое отвращение вызывало у Блока все, что хоть издали напоминало о «буржуазном» порядке, и главное – как политизировались эти настроения. «Интеллигент» – одна из частиц мира пошлости по Блоку. Либеральное поведение для него лживо, это синоним трусости, ибо в нем многое не договаривается до конца, оно не целостно и не здорово, оно двусмысленно. Люди, разрушающие эту рутину, и метель, которая опрокинет старый, закосневший мир, вызывают у него нескрываемую симпатию. Он необычно подробно записывает разговор с С. Есениным 3 января 1918 г., ему явно созвучны слова последнего: «(Интеллигент) – как птица в клетке, к нему протягивается рука здоровая, жилистая (народ); он бьется, кричит от страха. А его возьмут и… выпустят»[898].

В протестах интеллигентов против большевистских бесчинств он видит все тот же симптом двоедушия, которое, по его мнению, не позволяет замечать исторической правоты разрушения – обо всем этом он писал в статье «Интеллигенция и революция»[899]. Вообще все «интеллигентское» вызывало у него уже острое чувство раздражения: мышление, стереотипы, групповые пристрастия, традиционные политические и идеологические ритуалы. Блок особо подмечает в поступках А. Луначарского «много верного и неинтеллигентского[900], (что особенно важно)»[901]. И хрестоматийная дневниковая запись 14 января 1918 г. едва ли поэтому нуждается в комментариях: «„Интеллигенты“, люди, проповедовавшие революцию, „пророки революции“, оказались ее предателями. Трусы, натравливатели, прихлебатели буржуазной сволочи»[902].

Путь Блока к революции – это лишь один из путей, в чем-то необычный, возможно, своей откровенностью, сильно «индивидуализированный»; здесь к тому же одинаково проявились и народничество поэта, и его ницшеанство. «Октябрьские» симпатии интеллигенции – сложный психологический феномен. Они обнаружили и ее анархичность, и ее «народопоклонничество» и, как следствие последнего, – тягу к примитивизму и культурному «опрощению», к агитке. Требование дополнить изменение политических форм внутренним, «духовным» Октябрем, некоей третьей, «нравственной», революцией заметны везде: и в Передвижном театре П. Гайдебурова, и в работах А. Белого. Этим как бы подчеркивалась значимость «политического» Октября, подыскивалась адекватная ему этическая параллель. Революция, таким образом, не только одобрялась, но и была объектом интенсивного внутреннего переживания: аморфные представления тяготеющего к революции интеллигента переливались в отчетливые большевистские формулы.