Песня Рахеро и другие баллады - [15]

».

Солдаты сына связали

С шеи до пят в ремни,

И, раскачав, с обрыва

Всей силой швырнули они.

Как море сожрало сына

С мальчишески малым телом,

Смотрел со скалы отец,

Последний в народе целом.

«Правду, король, сказал я, –

Лишь сын мой внушал мне страх,

Не верю я в стойкость юных,

Без бороды на щеках.

Теперь же напрасны пытки,

Огонь бессилен твой, –

Из вереска эля тайна

Умрёт с моей душой[77]».

Примечание к «Вересковому элю»

Среди курьёзов человеческой природы эта легенда претендует на высокое место. Нет необходимости напоминать читателю, что пикты никогда не истреблялись, а и по сей день составляют значительную часть народа Шотландии, проживающую в восточной и центральной её части: от Фёрт-оф-Форт (Firth of Forth) или даже Ламмермура (Lammermoors) на юге до мыса Кейтнесс (Ord of Caithness) на севере. Неловкое предположение о бестолковом летописце, который хотел вдохновить людей на воображаемую ненависть к своим предкам, само по себе уже является странным: такое объяснение рождения этой дикой легенды не вызывает доверия. Но, может быть, ошибка летописца была чисто номинальной? И то, о чём он рассказал, в чём люди с готовностью убедили себя, как будто это о пиктах, было верным или отчасти верным, но для их предшественников, вероятно, саамов – дикарей, невысокого роста, с черными волосами, обитавших в землянках, возможно, также гнавших некий забытый самогон? Ознакомьтесь со «Сказками Западных Нагорий» мистера Кэмпбелла (Mr. Campbell’s «Tales of the West Highlands»).

Рождество в море [78]

Застыли шкоты[79] твёрдым льдом и руки рвут ножом,

Едва стоит моряк столбом, ведь палуба – катком,

Норд-вест[80] на нас с морей пришёл и яростно шквалит,

Волна терзает шумно брег, и лишь скала стоит.

Прибой нам в уши рокотал весь день и среди тьмы,

Но вот рассвет лишь чуть настал, и страх познали мы,

Мы вышли все наверх в аврал[81], крича себе сквозь шторм

И грота-топсель[82] раскатав, смотрели, будет что.

Весь день с утра меняли галс[83] и курс – то Зюйд, то Норд,

Весь день тянули мёрзлый шкот, не двигаясь вперёд,

Весь день сквозь боль, и страх, и соль, и холод до кальсон,

Весь день за жизнь свою и роль крутились меж сторон[84].

Страшились южной стороны, где волн поток ревел[85],

Но каждый новый оверштаг[86] влёк в северный предел,

Уже мы видели дома, где скалы бьёт прибой,

На вышке – стражника морей[87] с подзорною трубой.

И снег лежал на крышах бел, как пена волн морских,

И красен жаркий был огонь из всех печей людских,

Сияли окна хрусталём, и дым из труб валил,

И ощущался вкус еды, пока корабль наш плыл.

И радость звон колоколов от местной церкви нёс,

Ведь одну важную деталь я всё ж не произнёс:

Что этот день нашей беды был Рождеством Святым,

А дом над стражника постом был домом мне родным.

Я ясно видел милый дом, в котором с детства рос,

Очков на маме серебро и папиных волос,

Я ясно видел свет огня, как пляски домовых

Вокруг фарфора старины на полках вековых.

Я точно знал, что говорят, – слова все обо мне,

О том, что бросил отчий дом, скитаясь по волне.

И сам себе казался я придурком тыщу крат,

Что в День Святого Рождества тяну льдяной канат.

И вот зажёгся наш маяк, знать, вечер подступал.

«Команде ставить брамселя[88]!» – дал капитан сигнал.

«Не вынесем, помилуй Бог!» – старпом[89] ему кричал.

«У нас нет выхода, старпом…» – в ответ тот прорычал[90].

И ванты[91] дёрнулись, гудя, но брамсель был хорош,

И против ветра мы пошли, хоть медленно, но всё ж,

И, когда зимний день сменил себя на ночь тайком,

Оставив позади залив, прошли под маяком.

И каждый на борту вздохнул, и отступило горе,

Когда увидели: корабль наш носом целит в море.

Но я о том лишь думать мог, во тьме уж леденея,

Что позади остался дом, где мать с отцом стареют.