Песня Рахеро и другие баллады - [11]

Один мешает тесто и вылепляет хлеб,

Так запах тел, касанье и страсть в своём в запале,

И близость духов смерти сердца людей погнали.

И вот в сердцах уж холод, и вот уж в членах дрожь,

Пусты стоят корзины, откуда мясо всё ж?

Ведь весь народ собрался, и печи уже жгут,

Средь тысячи поющих есть девять, что умрут.

И вот внезапный шок: взмах булавы и крик,

И с краю от толпы один из них уж сник. <8>

Уменьшен клан, на ужас и торжество разбит:

На ужас тех, кто рядом, восторг – кто будет сыт.

Безумьем барабаны ускорив беспощадно,

Элита на террасе слюнявит пальцы жадно.

И снова, и опять в толпе, что снизу бьётся,

И снова, и опять крик смерти раздаётся.

И раковины кромкой под дым печей и пар

Мясник дьвяностозимний тела те расчленял.

И тихо, по порядку, к столу, что перед ним,

Достойные их мира один шли за одним.

И очередь груженых носильщиков в рядах

С последними запасами из фруктов на плечах.

По старому канону, все жертвы – для элит,

А фрукты – для народа, сегодня каждый сыт.

Вот вымочена кава, какао льёт рекой[46],

Теперь настал час танца для тех, кто был живой.

У всех в сердцах веселье, венки на главах их,

Расслаблены, кто выжил, – все, кроме восьмерых[47].

И только жрец с вождём ведут свой разговор:

«Тебя то завтра ждёт, – в глазах блестит задор –

Дитя отбросов, Руа, презренная ты грязь,

Тогда умрёшь ты завтра, раз избежал сейчас».

Вдали от рощ долины, где птиц напев лился,

Отвесом от деревьев горы лик вознесся:

Отвесом голой выси, громадных загород

Подорван и расколот вне плана, от щедрот.

И радугой рассветной их бровь расцвечена,

Закрыта скал короной и звёздам не видна.

И там, и тут в той щели деревьев кривь стоит,

И бородой сребряной ручьёв вода бежит.

Над головой потоки, журча, один сливают,

И тонким вечным спреем всё ниже поливают.

Темно там было Руа, там в полдень света нет,

И холодно, и влажно, и зелен камня цвет.

И Руа в этой яме (уж проклят, что заполз)

На камне среди речки сидел и просто мёрз.

«Расщелина теней полденных, бесшумных водопадов, –

Пел Руа, его тихий голос беззвучным эхом падал. –

Расщелина тенистых скал – темница для меня,

Какую жизнь подаришь ты для сына света дня?»

Поднялся Руа, подошёл к отверстию щели,

Увидел море и леса, дома людей вдали.

Раздольно продувал пассат, и он его вдохнул,

Тот лодки в море нагибал, в лесу деревья гнул,

Как Моисеевой клюкой, средь рощ нашёлся брод,

Как будто ветер через лес тянул его вперед,

Пассат притих, услышал он протяжной песни вой

Издалека, под чёткий ритм и барабанов бой.

И руки ласточки крылом стучали в барабан

И били, ускоряя пульс. «Отсчёт несчастью дан, –

Так Руа горько прокричал, – тот звук печален мне,

Сюда забрался высоко, где места нет волне!

И в песне горе слышу я! Певцы могилой дышат,

Стал барабаном бой сердец, тех, что уже не слышать.

Дом, где я рос! Но больше нет, уж годы те прошли,

Нет больше эха, где был рад, и слёзы где текли,

И Руа уж не будет там, как в море солнца свет,

Не ждут его людей глаза, руки друзей уж нет».

Весь день от места торжества бой с песней доносились.

Спустился вечер, колесом огня светило скрылось.

Ночь, приходя, глушила звук и тени убирала,

То место, Руа где стоял, всё тишина объяла.

Но так же слышен праздник был, и музыка звенела,

Всё так же танцевал народ, толпа всё песни пела.

Теперь на остров ужас пал, из всех углов дышал,

Со всех теней от всех ветвей, во всех кустах стоял.

И до кромешной темноты охотник из людей

Спешил, аж высунув язык, в свет хижины своей.

«Тахея, ты пришла ко мне!» – «О, Руа, Руа мой!»

И холод – от мук ужаса и от росы сырой,

Тахея, волосы густы, из темноты прям в руки

Тахея прыгнула к нему, и отступили муки.

«Любимый, Руа, посмотри, что принесла любовь,

Пришла – увы! – быстрей назад я возвращаюсь вновь,

Назад, увы! Ведь в эту ночь под песни с барабаном,

При свете многих факелов, без сна гулять всем кланом,

Тахея благородная, дочерь вождя и жрицы,

Должна сидеть на празднике, с толпою веселиться».

И то сказав и подтянув подол одежды разом,

Она рванула в лес стремглав, невидимая глазу.

Ночь над островом и морем раскатала шторы звёзд,

Но затем беда проснулась, и восток забор обнёс,

И рассвет, жёлтый, как сера, прыгнул на гору опять,

И рассвет в той тёмной яме чудом света стал вставать,

Пальмы высоко застыли пред приходом света в мир,

Только ухо резанули звуки с берега, где пир!

Словно летним днём погожим в окна муха залетит

И несётся быстрым бризом, раздражающе гудит,

Или, как зимою, с поля выгонит мороз полёвку,

И она шуршит под полом, в доме копошась, плутовка.

Так и звук от того пира, что был ночью приглушён,

Стал назойливой досадой, снова утром раздражён.

IV. Набег

Случилось так, что Руа сидел под водопадом

И слушал звуки голубей со скал высоких рядом.

Огонь был из былого, а время – как скала,

Расколота корнями, лишь местом гнёзд была.

Смотрел он на вершины из той тенистой ямы,

Бликуя солнца светом, пассат играл ветвями.

«Деревья гнёт пассатом, – сказал он, сомневаясь, –

И солнце светит с неба, что ж птицы разлетались?»

Он вылез к краю тени, где выступ скал видать,

Он знал, что есть тропинка, всё мог теперь узнать:

«Так что же там творится? Иль духи днём явились?

Иль племени враги напасть на нас решились?»

Долина – формой судна – вокруг борта из скал,