Песня Рахеро и другие баллады - [10]

Сквозь мякоть и колкость чащоб свой путь без труда выбирая,

И всё приближается звук, к которому сердце взывает.

И вот уж полянка в лесу, что скалы горы укрывают,

И брошена арфа лежит, и руки любви обнимают.

«О, Руа!» – «Тахея моя!» – «Любовь моя». – «Милые глазки».

И сброшено платье, и вновь слышны поцелуи и ласки:

«О, Руа!» – «Тахея, душа!» – «Звезда моих тёмных ночей». –

«Весна моего наслажденья». – «Люби же меня посильней».

И Руа в объятьях зажал, и руки Тахеи обвились,

И связаны узы любви, и песни любви доносились:

Ночь, что на пальмах лежит,

Ночь звёздами полна,

Ночь, когда ветер дует,

Ночь, где любовь одна.

«Тахея, что ж мы натворили, каких мы наделали дел?

Видать, боги нас ослепили, раз разум мешать нам не смел.

Зачем твой ничтожный любовник коснулся подола рукой?

Тахея – само благородство, а Руа презренный такой…»

«На троне своём с хака-ики[43] отец высоко восседает,

Сородичи десятикратно при входе его прославляют,

Сплошь тело его боевое, лицо его – всё украшают

Достойные татуировки, о месте высоком вещая.

Я тоже сжимаюсь мимозой и блею ягнёнком последним,

Отдавшись искусным рукам в строеньи из пальмы священном, <5>

И тело уж наполовину украшено знаками власти –

Сплетениями синих линий, но лишь для твоей только страсти.

Люби меня, Руа любимый, ведь нету границ для любви,

И тело Тахеи в узорах сжимать будет ноги твои».

«Тахея, о песнь моих зорек, но сколько любовь проживёт?

И стоны, и наши объятья, как эта звезда, упадёт!

Всегда, как и неба синь утром сменяется в ночь темнотой,

Всегда, словно ловкий охотник, смерть следом идёт вслед за мной.

Ты слышишь, моя дорогая, назавтра очнувшийся жрец

Нам жертв имена назовёт, чтоб гневу богов был конец.

И первый в том списке кровавом, чья участь тот день не прожить, –

Безродный, презренный твой Руа, по ком никому слёз не лить.

Ему будут бить барабаны, ему будет песня звучать,

Ему перед толпами прочих священный алтарь окровлять,

Ему над дымящейся печью, как зверю, безмолвный конец,

Ему не насытиться пиром, где правит Тахеи отец».

«О, Руа, пожалуйста, тише! Тахеи ушей пожалей

И сжалься над любящим сердцем любимой девчонки своей!

Беги от жестокости дикой, беги от ножа и угля,

Сокрой своё тело средь джунглей, о, Руа, – душа ты моя!»

«Куда бежать, Тахея? Одна везде земля.

Везде кровавой кухней одна судьба моя.

Со всех сторон наш остров мне точит острый зуб,

Глаза ждут на деревьях, в кустах их руки ждут,

Коварство ждёт в засаде, а хитрость рыщет следом,

Врагам добычей стану, друзьям своим – обедом».

«Любовь моя, мой Руа, я вижу всё ясней

И не позволю смерти забрать любви моей.

Там, где гора обрывом свисает над долиной,

Там есть провал глубокий в горе рядом с вершиной,

Там солнца луч лишь в полдень и только дождь идёт,

И никогда охотник тебя там не найдёт,

Звучат там только птицы, других там звуков нет,

Для смерти из долины наложен там запрет.

Тапу[44] зовут то место, нас боги извинят,

Тапу, и что с того? Для смелых нет преград.

Тапу, тапу, тапу! Я знаю, где укрыться!

Хоть и темно то место, там можно затаиться.

Укройся там, мой Руа, в жутких богов руках,

Засни в тени деревьев на мягкой ткани трав,

Увидь во сне Тахею, она тебя разбудит,

Коль ветер будет дуть, роса садиться будет,

Придёт она с любовью одна сквозь ночи страх, <6>

Тахея принесётся голубкой в небесах».

«Тахея, яма ночи полным-полна коварства,

То духов злых былого полуночное царство,

Там души мертвецов из сумрака ночного,

Они за гранью зла, враги всего живого».

«Мой Руа, поцелуй меня, пусть взор глаза читает,

Неужто я та девушка, что милого бросает?

Храбрец средь дней любых, отец мой, битвой правит,

Так пусть его дитя себя в ночи прославит».

Так, тем и порешив, Тахея поднялась

И, улыбнувшись, вмиг, как пташка, унеслась.

И Руа на холме, вздыхая, вслед внимал,

Смотря картину хижин, где каждый свет был мал.

Народ, как на картине, у хижин тех сидел,

И кто-то там смеялся, а кто-то песни пел.

И тихим хороводом летели души ввысь, <7>

Со всех сторон небес раскаты донеслись.

«Прощай, мой дом, – сказал, – прощай, уж здесь не жить,

Уж завтра по долине тамтамам смерти бить».

III. Пир

Рассвет, как сера, жёлтый вновь лез на гор венец,

Деревня суетилась: что ж скажет теперь жрец?

Сойдя с своей террасы, подле вождя он сел,

Черны губы от жара, лицо бело как мел.

Весь в дрожи лихорадки с трудом себя держал,

Но твёрд был глас жестокий, и красный глаз сиял.

И вождь, жреца услышав, был удовлетворён,

Призвал он храбрых воинов и барабанов гром.

Оружие из хижин каждый храбрец достал,

Согнали вместе племя, и страх меж всех гулял:

В торжественных одеждах, но сухи языки,

И бегали их взгляды, и дёргались зрачки.

И вот в священном месте велик и мал собрался,

Под тенями баньяна звук праздника поднялся:

Безумна боя дробь, и быстр песни лад.

И солнце плыло выше, и поднялся пассат[45]:

Проснулись, опахалами верхушки пальм шумят

Поверх голов в венках, в нарядах что стоят,

Бросая тени пауков, брилльянтами кидаясь.

И барабанов сорока шёл бой, в один сливаясь,

И пела тысяча сердец, все – хором, в унисон,

Был быстр, как бег, той песни ритм и утысячерён.

На печи глядя, старики облизывали губы,

Молодки, на парней лупясь, смеялись громко, в зубы.

Как пекарь душной ночью, пока весь город слеп,