Песни и стихи. Том 2 - [82]

Он изъездил всю страну, узнал её всю, со всеми её морщинами и красотами, он узнал великое множество людей. Он узнал очень много стран. Словом, он прожил много жизней. А умер от инфаркта, от перегрузки. По существу, у его было прединфарктное состояние в апреле-мае, и в конце мая он не смог приехать на начало наших гастролей в Польше, но через «не могу» всё-таки приехал и, несколько подлеченный, сыграл в прединфарктном состоянии два раза «Гамлета». Мы получили в Польше первую премию за этот спектакль, в основном — за режиссуру Любимова и за исполнение роли Гамлета Владимиром Семёновичем Высоцким. Он необыкновенно играл: был очень экономен в выразительных средствах — может быть, потому, что пережил болезнь и, наверное, испытал какой-то конкретный страх перед рубежом, но остановиться не мог и не умел. Даю голову на отсечение, что любой, включая меня самого, воспользовался бы чувством страха и медицинскими установлениями и поехал бы в санаторий отдыхать: такая болезнь — это же страшно! А он играл. Играл до последнего дня. В последнюю неделю, за два, кажется, дня до смерти, он провёл четыре концерта; на последнем не мог выступать, извинился, публика попросила его просто выйти — он вышел и час, что ли, читал стихи, петь уже не мог.

Я не романтизирую — все эти сведения приходили в течение двух предпохоронных дней. Конечно, с таким отношением к своему здоровью всё было предрешено. Он как будто искал смерти. Так говорили о Маяковском, так говорили о Пушкине, так говорили о Рембо, о Есенине…

Но я не хотел бы, чтоб сложилось впечатление о нём, как о каком-то обречённом, закланном творце. Оптимизм — дух Высоцкого. Только не глупый, конечно, а оптимизм мудреца. Оптимизм патриарха. Он был мудр в своих песнях. Этой мудрости всегда поражались. Вот целый зал людей, и он начинает петь новую песню. И пластика голов, выражение лиц, если это переводить словами, такая: «Откуда? Как? Опять?! Ну надо же! Как человек может такое придумать?!». Потом он всё бросает, кладёт гитару и — опять тот же самый Володя, только не хватает буклистого пиджачка. Всё остальное было с ним до конца. И даже его спортивная форма, в которой он пребывал всегда.

И ещё мне хочется сказать о его интеллигентности. Казался грубым. (О Маяковском тоже говорили: грубый, на ноги наступает…). Вот взять его ответы на записки. В одной из магнитофонных записей концерта зафиксирован такой очень тонкий момент: он в ходе своей пружинистой, натянутой, как тетива, речи, уловил необходимость извиниться перед аудиторией: упала записка, и тут же его реакция: «Извините, я не бросаю — я их все соберу потом…». В этой мелочи — характер. Или отношение к эстрадной песне. Он её ненавидел, и она его ненавидела. Они друг друга не принимали. Замечу здесь, что ему одному доставалось любви больше и высшего, что ли, качества, чем целому жанру и сотням авторов, этот жанр воплощавшим. «Профессионалы» — в кавычках, закавыченные люди — были с ним очень грубы. Но как деликатно он обходился с ними на своих концертах! Он просто говорил, что эстрадная песня — это другое дело. В этой сдержанности — воспитанность и интеллигентность.

Почему-то в связи с этим мне вспоминаются Набережные Челны. Тогда не только мы впервые приехали в этот город, но и оказались вообще первым театром, приехавшим туда. Мы показывали там спектакли, нас принимали хорошо — те самые съехавшиеся со всего света люди, которые, как рассказывал уже Любимов, выставили вдоль всей улицы магнитофоны, когда мы шли в гостиницу. Руководство города попросило Любимова дать, кроме спектаклей, концерт, мол, театр театром, а в концертах мы тоже разбираемся — у нас Зыкина выступала. Короче — давайте Высоцкого. Но всё это называлось концертом театра на Таганке. Был сооружён колоссальный шатёр, и получился такой зал тысячи на три зрителей, со стенами высотой метров в пять. Снаружи стены мгновенно обросли лестницами, так что полон был не только зал — полны были и эти высоченные стены. Все хотели культурного развития. А мы, как и обещали, решили выдать лучшие силы. Вышла «известная вам по многим кинофильмам» Демидова, стала читать Блока. В зале — мрачный скепсис. Ушла. Следующий — не приняли. Ушёл. Выхожу я — мне уже прямо говорят: «A-а! Давай отсюдова…» Мне показалось это хамством. И вдруг вышел Володя, отодвинул меня и наступила… не просто тишина… Они словно вобрали в себя всю свою предыдущую жизнь — одним движением диафрагмы, одним вздохом, — они увидели его… и он сказал — совсем другим тоном, чем мы привыкли слышать: «Если вы, такие-сякие (он им интонацией это уточнил) сейчас же не замолчите, я вас уважать не буду, выступать не буду, потому что вы сейчас обидели не только моих ближайших друзей, но и артистов высочайшего класса, вы обидели… И перечислил одного, другого, третьего… И нам: «Ребята, продолжаем…». Тишина настала мёртвая, все чуть не плакали от расстройства, илица вдруг стали видны!

Ну, прочёл я Маяковского, потом пел Золотухин. Но чувствую, в зале хоть и молчат, но идёт оттуда какой-то напор: давай, давай быстрее, слышали уже, знаем, дальше, дальше… А потом вышел Володя. Я даже не стал его особенно и объявлять — сказал: «Теперь выступает Вла…» и — лавина аплодисментов, криков! Мы приросли с Золотухиным к кулисе и смотрели в прорезь на лица…