Песни и стихи. Том 2 - [81]

Спасение в том, что сумели собраться на площадь,

Не сборищем сброда, бегущим глазеть на Нерона,

А стройным собором собратьев, отринувших пошлость.

Народ невредим, если боль о певце всенародна.

Потом говорил очень старинный друг Володи. Я знала по Володиным рассказам, что у него есть друг, что он живёт на Байкале, и что когда Володе плохо, то он всегда едет на Байкал к своему другу. И вот что я услышала на поминках: «Когда Володю ещё никто не знал, но уже были его первые концерты, то я, не очень разбираясь в тонкостях искусства, всегда спрашивал Володю: «Народу было много?». Мне казалось тогда основным показателем успеха… Потом эта фраза «народу было много» — у нас вошла в поговорку. И каждый раз, когда Володя приезжал, после «здравствуй» он говорил: «Народу было много». И вот сегодня — Володи нет, а народу было много.

В.Смехов: В ЭПОХУ ВЫСОЦКОГО

Начать вспоминать я мог бы с самого нашего начала, с тех дней, когда открылось наше общежитие на Дубининской, возле Павелецкого вокзала. О том времени очень напоминает песня о Первой Мещанской. Жили мы коммуной, не знали, что мы самые лучшие, а знали, что самый молодой, моложе всех нас — Любимов, хоть он и годился нам в отцы, и к каждому новому лицу относились мы, как к родному. Помню такой вечер. Один из нас женился, и мы собрались разделить с ним эту беду — сидели прямо на новеньком полу таким каре, и Любимов, и Дупак, наш директор, были с нами, и всё было молодо, зелено (от «зелёного змия»), и не пил только один человек — Володя. Он сидел с гитарой, в буклистом пиджачке (он как-то появился в театре в этом буклистом пиджачке, так и долго-долго из него не вылезал). Спел он несколько своих песен: «Где твои семнадцать лет», «Я подарю тебе Большой театр», «В тот вечер я не пил, не пел», «Сегодня я с большой охотою» и ещё что-то… Все были поражены и юмором, и чем-то ещё, что сейчас знают все. Но тогда самым важным оказалось то, что этими песнями, этим юмором он соединил нас всех, создал атмосферу искусства, поэзии, и мы вдруг оказались сопричастны этой атмосфере, в которой были Любимов, делающий театр, и Высоцкий, сделавший эти песни. И ещё он поразил нас своим изменением. Казалось бы, мы его знали-знали, и вдруг он начал петь, и у него — то ли из-за мимики, то ли ещё из-за чего-то, словом, произошла какая-то перефокусировка, какая-то модуляция, какой-то скачок извне вовнутрь, и он стал как-то опасно собранным, он стал спортивно беспощадным и начал гвоздить стены, глаза, лбы бестолковых, грешных и родных ему людей — правдой. Пускай через юмор, пускай через жанр, но — правдой! Это произвело впечатление бомбы — в первый же вечер.

Таких вечеров больше не было. Были другие вечера, уже на Таганке. Я лепил какие-то юбилеи-капустники, и собратья-соавторы помогали в этом: Золотухин как вокалист, Филатов — как автор прекрасных литературных пародий, Дима Можевич — как исполнитель и музыкант, а Володя всегда помогал какими-то шутками, песнями, которые сейчас надо раздобывать, искать во всей архивной неразберихе.

Ещё вспоминается из тех лет разговор о его ранних, уличных песнях (он никогда не называл их блатными, всегда — уличными). Тогда был период его «детских» и спортивных песен: о Буткееве, о вепре, о нечисти (пора «Баньки» и серьёзных песен пришла уже потом). Так вот, он говорил, что те, ранние песни легче, в них было легче дыхание, а сейчас писать становится трудно… Кажется, в том разговоре у нас впервые и появилось слово «стилизация».

… К чему угодно он был причастен, но только не к меланхолии, — что бы там ни было. Он приехал в Ленинград с похорон Шукшина — был злой, но не меланхоличный; когда были похороны Шпаликова, тоже его друга, — он был сердит, он был возмущён тем, как складывалась судьба друга Гены в последние годы, но он не был меланхоличен.

Недавно мы с Валерием вспоминали, как много мы втроём ездили с первыми выступлениями в 65–69 годах, — это было очень весело и казалось, что продлится вечно… Но всегда была какая-то дистанция между нами двумя и им, хотя он и считал нас своими друзьями-корешами, и всё делилось поровну. Мы только что не называли его на «вы» — ощущение дистанции всегда было. Между собой мы с Валерием говорили о нём на «вы», это — правда. Теперь выясняется, что ещё много лет назад, когда он был так сильно жив, до бесконечности, — оказывается, не только я и Валерий, но и многие другие люди — в письмах, на концертах в ответ на записки уже называли его на «Вы», говорили о нём, как об эпохальном человеке, как будто с какого-то расстояния, из какого-то после. Значит, было в нём что-то, что давало этому основание, даже для тех, кто был с ним в жизни рядом.

Понимал ли он это? Понял бы теперь он, что происходит с каждым из десятков, сотен тысяч, с миллионами людей на всей планете и прежде всего в нашей, в его стране от его песен? Наверное, нет. Потому что для него главное было — работа. Главное было — вцепиться зубами в ту тему, которая для него сегодня важнее жизни (а для него каждая тема была важнее жизни) и, конечно же, важнее, сна. Представьте себе, что из сорока двух лет человек лет двадцать почти не спит. Представьте себе эти двадцать лет пятикратной работы, работы за пятерых.