Песнь в мире тишины [Авторский сборник] - [23]

— О, великий боже! — тяжко вздохнул Тернер.

— Нет, вы только послушайте, — попросил Боллингтон. — Это была вполне невинная дружба, ничего больше я и не имел в виду, и особа эта весьма напоминала мою жену, очень напоминала, что бросалось в глаза всем и каждому; об этом поговаривали, то есть я хочу сказать — об их сходстве. То была некая миссис Макарти, прелестная женщина, однако Фиби просто не переносила ее. Признаюсь, обвинения моей жены были так преднамеренны и так упорны, что под конец у меня уже не было сил опровергать их и по временам хотелось, чтобы в этих обвинениях была хоть крупица истины. Ведь любовь — это нечто вроде идолопоклонства, но постоянным жертвоприношением она все же быть не может: ведь птицы феникса на самом деле нет — а, Тернер?

— Что, что?

— Я говорю, что нет птицы феникса, не существует ее.

— Верно, чего нет, того нет.

— И наконец я дошел до того, что совершенно серьезно стал задавать себе вопрос: уж не стою ли я и на самом деле на грани этой измены? Глупость, конечно, но уверяю вас, именно так повлияла на меня вся эта история. У меня появились сомнения в себе самом — ужасающие сомнения. И как-то раз, когда мы были у себя в комнате, случилось то, что должно было случиться рано или поздно: мы совсем рассорились. О боже мой, что это была за ссора! Она говорила, что я лукавый, двуличный, неверный негодяй, и тому подобное. Крайне несправедливо с начала и до конца. Она обвиняла меня в разных мерзостях, которые я будто бы совершал вкупе с этой самой миссис Макарти, и вопила: «Надеюсь, ты будешь лучше обращаться с ней, чем со мной!». Как вы думаете, Тернер, что она имела в виду?

Боллингтон уставился на своего приятеля с таким видом, будто ждал от него по меньшей мере пророчества, но только Тернер собрался ответить, как Боллингтон продолжал:

— Я никогда не смог это выяснить, никогда не пришлось мне ничего узнать, потому что тут произошло нечто страшное. «Я выйду, — сказал я, — думаю, так будет лучше». Только это, ничего более. Я надел шляпу и уже взялся за дверную ручку, когда она завопила в полном неистовстве: «Убирайся вон со своей Макарти, не желаю больше видеть твою мерзкую рожу — никогда, слышишь?». Это было уж чересчур, знаете ли, Тернер. Ну так вот, я ушел, и не буду отрицать — я был в ужасающей ярости. Лил дождь, но мне было все равно, и я бродил по улицам. Позже я укрылся под навесом книжного магазина, прямо напротив лавчонки, где продавались теннисные ракетки и табак; рядом ютилась еще одна — в витрине были выставлены алые гвоздики и персики в гнездышках из шерстяной ваты разных цветов. Дождь хлынул с такой силой, что улицы почти опустели и прохожие казались зловеще-молчаливыми под своими зонтиками; их башмаки тупо шлепали по лужам, и, скажу вам, я был бесконечно печален, Тернер. Я уж подумывал перейти улицу, купить несколько гвоздик и персиков и отнести их Фиби. Но я не сделал этого, Тернер, я так и не вернулся к ней, нет, не вернулся.

— Но как же так, Боллингтон!.. Вы поступили как сущий мерзавец, Боллингтон!

— О да, скандал, да и только, — подтвердил «сущий мерзавец».

— Ну ладно, оставим это. Но что было потом с этой миссис Макарти?

— С миссис Макарти? Но, Тернер, я ни разу не видел ее с тех пор, ни разу, я… я забыл о ней… Да, так вот, я бродил по улицам, пока не обнаружил, что нахожусь в районе доков и что внезапно совсем стемнело; не знаю, право, это был еще не вечер, но и не сумерки — день как будто замер на время, да так и не обрел себя. Там, на дороге, сотни механических катков скользили, пыхтели и выпускали пары — да что там, казалось, их были тысячи; в гавани мерцали фонари, вагонетки и кэбы громыхали вокруг катков, уныло сеялся дождь, и все куда-то спешили. В доке я увидел пароход, стоявший под погрузкой; он носил имя «Забавный», и знаете, какой забавный груз опускали в трюм? Целые тонны чудовищно толстых цепей со звеньями не меньше глубокой тарелки, а также два-три мебельных фургона. Но уж во всяком случае, для меня ничего забавного тут не было, я испытывал отчаяние, тревогу и сам господь ведает, что еще. Я не знал, что бы мне хотелось сделать, у меня не было никаких намерений, и вдруг я каким-то непостижимым образом оказался у кассы и купил билет до Ливерпуля на это самое судно; короче говоря, я сел на пароход. Я был столь же несчастен, сколь исполнен решимости. На борту царила мерзость запустения, и когда наконец мы отчалили, пена за кормой вздулась такими отвратительными пузырями, как будто этот пакостный пароходишко вытошнило и он старается убежать как можно дальше от своего столь неприглядного шлейфа. Ранним утром прибыл я в Ливерпуль, но там не остался — это такой шумный город, кругом трамваи, троллейбусы и чайные лавчонки. Я просидел на вокзале битый час — несчастный, одинокий, самый несчастный человек на свете. Мне хотелось отдохнуть хоть немного, хотелось мира, душевного покоя, но вокруг стоял нескончаемый скрежет и грохот сцепляемых товарных платформ, и этот грохот довел меня до того, что я чуть было не заорал на носильщика. На некоторых платформах было написано слово «Крифф» — я помню это, и все вокруг, казалось, твердило: крифф, крифф, крифф. Я и по сей день не знаю, что означает это слово, было ли то название станции, или торговой компании, или фабрики, но я запомнил его на всю жизнь. Ну вот, я устремился в Лондон и привел в порядок свои дела. Днем или двумя позже я отправился в Саутгемптон, где вступил на борт уже другого судна, которое вышло в море, а вернее, было выведено из дока маленьким, как крыса, буксиром, как будто состоявшим лишь из трубы да гудка. Так я оказался в Америке, где прожил почти четыре года.