Песнь в мире тишины [Авторский сборник] - [22]

Лалли одна сбежала по лестнице. В конце улицы она обернулась в последний раз. Высоко наверху у открытого окна стоял Фил и махал ей рукой на прощание. И она помахала ему в ответ.

Перевод И. Разумовской и С. Самостреловой

Увы, бедняга Боллингтон!

Я выбежал из гостиницы в чем был и оставил там жену. Я не вернулся. Никогда я не предполагал, что смогу осуществить свое намерение не раздумывая, так бесповоротно и так трусливо; нет, никогда и не думал я, что это возможно, но уж так случилось. Я бросил ее, бросил свою жену, и сделал это с заранее обдуманным намерением. Это было бессердечно, это было низко; а ведь была она милой женщиной, очаровательной женщиной, значительно моложе меня, блестящей женщиной, и действительно, она была красива; как бы то ни было, но я от нее сбежал. Можете вы объяснить это, Тернер?

Бедняга Боллингтон уставился на Тернера, а тот уставился на свой стакан виски, для него поистине неотразимый, и отпил немного. Боллингтон медленно цедил молоко из своего стакана.

Нередко я ловил себя на том, что, глядя на Боллингтона, видел всего-навсего этакого маленького старичка. И большинство членов нашего клуба, по-видимому, воспринимало его так же; на самом же деле ему не было и пятидесяти, но, не обладая тем, что теперь принято называть пробивной силой, не бросаясь в глаза ни внешностью, ни ростом, ни даже шевелюрой, достойной упоминания (а если б она имелась в наличии, то, без сомнения, оказалась бы рыжей), такой кроткий и скромный, он не выделялся решительно ничем — просто мужчина в очках, которые как будто были ему велики. Тернер отличался от него и ростом и дородностью, хотя был столь же плешив; даже его пенсне, казалось, превосходило размерами вдвое очки Боллингтона. Приятели не виделись добрый десяток лет.

— Н-да-а, — протянул Тернер, — серьезная штука!

— Еще бы, — отозвался его собеседник. — Но я и понять не мог, как гнусно ее оскорбил. По крайней мере в то время. А ведь она и умереть могла, бедная девочка, и ее поверенным пришлось бы разыскивать меня при помощи объявлений в газетах. У нее было состояние, знаете ли, родители ее держали трактир, люди не бедные… Ужасно!

Боллингтон так долго размышлял о своем прегрешении, что Тернер наконец изрек:

— Что поделаешь, старина!

— Но вы и представить себе не можете, как она завладела мною — совершенно, всецело! — заявил Боллингтон. — Ей было двадцать пять, а мне уже сорок, когда мы поженились. Я был от нее прямо-таки без ума! Всю свою жизнь прожила она в отвратительной дыре — в Бэлеме, можно только удивляться тому, в какой строгости люди такого рода воспитывают своих детей; родители ее содержали трактир — говорил я вам? Ну так вот, значит, было мне сорок, а ей двадцать пять; целый год мы только и делали, что переезжали из одного отеля в другой — объездили все Британские острова; она страстно любила путешествовать… Скажите, Тернер, а вы женаты?

Нет, Тернер не женат, никогда и не думал жениться.

— А следовало бы! — воскликнул коротышка Боллингтон. — Ведь самое необычайное, самое удивительное и стоящее дело в мире — это брак, именно брак. Я был безумно счастлив; она изучала языки — французский и шведский, в этих странах мы собирались побывать позднее. Она была очаровательная маленькая женщина, белокурая, с голубыми глазами; звали ее Фиби.

Тернер задумчиво почесал свою лысину, потом скрестил руки на груди.

— Нет, в самом деле, вам следовало бы жениться, в самом деле… — повторил Боллингтон и продолжал: — Помню, приехали мы из Килларни в Белфаст; тут-то и произошла эта ужасная история. Не знаю почему, возможно, все это в ней накапливалось постепенно, но тут она стала прямо-таки донимать меня: у нее появилась странная фантазия, будто я изменяю ей. Сама она пользовалась успехом всюду, где бы ни появлялась, — веселая, всегда оживленная маленькая женщина. Право, можно было подумать, что это была не просто женщина, за которой увивались мужчины, а какой-то магнит. И мужчины притягивались к ней, словно гвозди, булавки и канцелярские скрепки. Я не возражал, напротив. «Развлекайся, — говорил я ей, — мне вовсе не хочется, чтобы ты вечно цеплялась за такого старого чудака, как твой супруг». Конечно, в глубине души я вовсе не считал себя чудаком, тем более старым, но выражение это в применении к себе самому я тогда и употребил — это была линия поведения, которую я избрал по отношению к ней, молодой и прекрасной — такой она и бывала, пока не находил на нее дурной стих. И, поверьте мне, именно это и вызывало у нее бешеный гнев. Нет, нет, не слово «чудак», а мысль, что я никогда не возражал против того, чтобы она флиртовала. Роковым образом это проливало свет на ее подозрения, Тернер, ужасающие подозрения! А я-то был невинен, как агнец. А уж язычок был у нее — не приведи бог! Если вы отваживались не соглашаться с ней, а подчас согласиться было никак нельзя, она прямо-таки лупила вас дубинкой — и делать нечего, приходилось оставаться битым. Притом у нее была настоящая страсть оправдывать меня в своих собственных глазах, а я при этом всегда чувствовал себя глубоко виноватым. Она не успокаивалась до тех пор, пока не доказывала свое, и это было так чудовищно — сознавать, что ты не такой, как другие, а потому просто-напросто наглый шут… Наконец до меня дошло, что в браке, взамен всех его радостей, мне достаются одни синяки да шишки. И вот тут-то, в Белфасте, мы встретили даму, которой я и в самом деле стал оказывать кое-какие знаки внимания.