Песнь в мире тишины [Авторский сборник] - [21]

Здесь можно было купить номера старых иллюстрированных газет и журналов — четыре номера на пенни, а немного приплатив, рулоны линолеума, и использовать одно вместо другого.

— Три пенса за фут, мадам! — выкрикивал разносчик, обливаясь потом и входя в раж. — Кому циновки? Пряли и ткали из андалузского джута тройной прочности, дважды пропитаны каучуком с острова Пагама, разрисованы художником, отравившим кухарку своего дедушки. Да такую циновку, мадам, сам господь бог, попадись она ему под руку, не побрезговал бы постелить у себя в передней. Всего три пенса фут, за такую-то вещь! Мадам, я сроду не был нахалом.

Лалли наблюдала, смотрела во все глаза и слушала, а временами смотрела и не видела, слушала и не слышала. Ее постигло не просто разочарование в любви, не только это одно причиняло ей боль; крушение идеала, ставшего предметом ее любви, вот что было мучительнее всего, предательство жестокое и подлое. Ночное небо, такое спокойное, усеянное звездами, казалось ей сквозь слезы, дрожавшие в глазах, мрачным и нахмуренным; печаль ее, словно грозовая туча, заслонила свет луны.

Одиноко и бесцельно проблуждала она по улицам весь день, их последний день, а возвращаясь поздно вечером в Холборн, вдруг заторопилась — в ее отчаянии внезапно забрезжила надежда. А что, если, верный своим причудам, он просто решил приберечь «признание» на последний день или даже на последний час (ведь он считает, что ей ничего не известно!), и вот, когда все ее надежды рухнут, когда они поцелуют друг друга на прощание, он обнимет ее, со смехом развеет ее горести и в доказательство взмахнет, как победным флагом, маленькой пятидесятифунтовой бумажкой. Ведь, может быть, именно потому он и звал ее сегодня пойти куда-нибудь, ну конечно же, так оно и есть. Ах, какая она глупая, слепая и подозрительная! И, не помня себя от обуявшей ее радости, она бросилась домой, чтобы он скорее мог преподнести ей свой сюрприз.

Снизу, с улицы, она увидела, что их окно освещено. С трудом двигая отяжелевшими ногами, она поднялась по лестнице и открыла дверь. Фил встал и как-то странно посмотрел на нее. Она заулыбалась беспомощно и чуть ли не виновато. Ни слова не говоря, он подошел к ней и сжал ее в объятиях, ее пылкий, скрытный возлюбленный, он любил ее, и его любовь передавалась ей. Она прижалась к его груди в тесном объятии, и несчастье, обрушившееся на них, отступило, ее сомнения улетучились, смертельная обида исчезла и была похоронена на дне затопившего ее блаженства. Она ощущала только умиротворяющую радость от того, что она снова с ним, от его страстных поцелуев, щекочущих нежный пушок над ее верхней губой, который ее сердил, а его умилял. В ушах ее звучали нежные, бессвязные любовные слова, которые она так любила слышать от него, а потом он вдруг подхватил ее, поднял, выключил свет и понес на кровать.

Жизнь, родившаяся от любви, живет любовью; если отнять у нас этот хлеб насущный, чем утолим мы свой голод? Может померкнуть Млечный Путь, могут кануть вниз, в бездонную блуждающую пустоту, звезды, их не удержать руками, не сохранить их в душе.

Как это Фил назвал ее однажды? Недотепа! Ведь в конце концов пятьдесят фунтов — это его деньги, она сама отдала их ему, и он волен поступать с ними, как он считает нужным. Подарок есть подарок, и нехорошо посылать кому-нибудь деньги, втайне надеясь, что они снова к тебе вернутся. Завтра она уедет, это решено.

На следующее утро он рано разбудил ее и поцеловал.

— Когда уходит твой поезд?

— Ах, да поезд! — Лалли высвободилась из его рук и соскользнула с кровати.

Чудесный день, сияющий день! Какой бодрящий прозрачный воздух! Она быстро оделась и вышла в другую комнату приготовить завтрак. Вскоре и он пришел к ней, и они поели молча; правда, всякий раз, когда она приближалась к нему, он нежно касался ее. Потом она вернулась в спальню и упаковала чемодан; больше ждать было нечего, Филип был безнадежен. Ни одна женщина не станет дожидаться, когда ее принесут в жертву, тем более женщина, которая сознательно и смело жертвует собой сама. Собравшись, она внесла чемодан в гостиную; он потянулся за шляпой и пальто.

— Нет, — тихо проговорила Лалли, — ты со мной не пойдешь.

— Глупости, дорогая, — возразил он.

— Я не хочу, чтобы ты провожал меня! — крикнула Лалли так резко, что это произвело на него впечатление.

— Но не можешь же ты сама тащить этот чемодан на вокзал.

— Я возьму такси. — Она застегнула перчатки.

— Детка! — Его снисходительные увещевания выводили ее из себя.

— Ну ладно! — Уже в перчатках, она обняла его и холодно поцеловала. — До свидания! Пиши почаще. Ведь я должна знать, как ты преуспеваешь, правда, Фил? И… — голос ее дрогнул, — люби меня всегда.

Почему-то она не могла оторвать взгляда от ямочек на его щеках; в каждой из них гнездились волоски, до которых никак не удавалось добраться бритвой.

— Лалли, дорогая моя, любимая! Я никогда не любил тебя сильнее, чем сейчас, чем в эту минуту. Сейчас ты мне дорога, как никогда.

Вот тут-то — она понимала это — наступила подходящая минута признаться во всем и с горькой иронией изобличить его, но у нее не хватило духу, и момент был упущен. Она не могла так жестоко унизить его, рассказав, что знает о его вероломстве. Боги снисходительно улыбаются нашим маленьким грешкам. Она знала о его предательстве, но, разоблачив его, она унизила бы собственную гордость. Нет уж, пусть так до конца и сохраняет свой благопристойно-скорбный вид, хотя все это одно притворство. Лучше расстаться с ним сейчас, лучше оставить его таким, а не жалким, раздавленным ничтожеством, хотя, по сути дела, он такой и есть. И на какую-то долю секунды в голове ее промелькнуло странное сравнение: она вспомнила слонов, которых как-то видела, — они раскачивались величественно, словно волны прилива, а сами шарили хоботом в поисках земляных орехов.