Первый нехороший человек - [67]

Что это там у обочины? – спросил он.

Человек, – ответила я.

Сгорбленный серый человек. Кли. Волосы у нее не потускнели – потускнела кожа. И лицо серое. Изможденное и раздавленное бременем до того тяжким, что всякому видно: эта женщина терпеть не может собственную жизнь. И вот так она собиралась ее прожить – сидя на бровке, куря. Сколько она уже тоскует? Месяцы – теперь это стало очевидно. Она закурила, как только мы привезли Джека домой. Такое происходит постоянно: мимолетная страсть пересиливает истинный путь человека, и дальше уже ничего не поделаешь. Я глянула на Джека: он озабоченно хмурился.

Она бывает очень энергичной, – уверила его я. – И веселой.

Он мне не поверил.

Она подняла голову и смотрела, как мы к ней идем. Ни взмаха рукой – лишь усталый брык сигареты в канаву.

Один из любимейших моих сериалов – о выживании одного человека в глуши[23]. В недавней серии у этого человека застряла в камнях нога, и ему ничего не оставалось – лишь отпилить стопу крошечной ножовкой. Он пилил и пилил, а потом отшвырнул кусок своей стопы в кусты. Она была черно-синей. В нашем случае стопа должна была отпилить себя – и освободить человека. Освободить Кли. Я бы сделала это нежно, церемонно, однако с не меньшей несгибаемой решимостью. Я содрогнулась; вырвалось паническое поскуливание. Так, как вышло, когда мать Кубелко забрала его впервые, не получится, мне уже не девять лет. Я никогда не оправлюсь. Но нельзя удерживать его, удерживая ее, это не по-матерински, не по-супружески и добром вряд ли кончится. Берись за ножовку. Пилить, пилить, пилить, пилить.

Настоящие свечи пожароопасны, поэтому я купила электрические церковные, включавшиеся, если их тряхнуть. Тридцать штук – трясти пришлось много. Аудиодиск с грегорианскими хоралами – не «наша песня», но очень похоже на то, что мы слушали по радио в то первое утро. Я поставила этот диск, потихоньку, и выключила весь свет. Мы с Джеком смотрели на пластиковые язычки пламени, плававшие в темноте; среди них была одна всамделишная свеча – гранатово-смородиновая, которую я подарила ей почти два года назад. Комната мерцала и светилась. Я пыталась плакать молча, чтобы ребенок не заметил. Рот перекосило, он открылся, слезы катились в него потоком. От мысли остаться опять одной после того, как мы были втроем – от мысли о тишине и безупречном порядке после всего этого шума.

На то, чтобы уложить Джека спать прежде, чем Кли вернется с работы, у меня было сорок минут. Я выкупала его, словно в последний раз. Его колыбельная песня выбиралась из меня наружу как панихида, и я открыла «Косматую семейку»[24], однако сказка оказалась чересчур сокрушительно уютной – с поправкой на обстоятельства. Джек завозился и забеспокоился.

С чего такое маловерие? – спросил он.

Я сказала, что вера здесь ни при чем, нельзя все время получать что хочется. Но он был прав. Настоящая мать швыряет свое сердце через забор и лезет следом.

Я закрыла «Косматую семейку», выключила свет и взяла его на руки.

Эк я себя накрутила, да? Вот глупая Милли[25]. За твою долгую-долгую жизнь мы еще простимся миллион раз и поздороваемся миллион раз.

Джек взглянул на меня; его интересовало, куда делась сказка на ночь.

Ладно. Однажды, – начала я, – когда ты вырастешь, я буду ждать тебя с самолета, ты будешь лететь. Ты будешь возвращаться из Китая или с Тайваня, и я встану, когда объявят твой рейс. Кли тоже встанет, она будет рядом. Мы будем ждать со всеми остальными мамами, папами, мужьями и женами, в конце длинного зала прилета. Пассажиры начнут просачиваться по коридору. Я буду искать, искать, сердце у меня забьется, где же, где же, где же – и тут я увижу тебя. Джек, мой малыш. Вот он ты, высокий, красивый, со своей девушкой или парнем. Я буду махать тебе, как сумасшедшая. Ты меня не заметишь – а потом заметишь. Ты помашешь. И я не смогу удержаться, я побегу к тебе по залу. Это слишком, но уж если я побегу – не остановлюсь. И знаешь, что ты сделаешь? Ты тоже побежишь. Ты побежишь ко мне, я побегу к тебе, и мы, приближаясь друг к другу, станем смеяться. Смеяться, смеяться, бежать, бежать, бежать, и будет играть музыка, медные духовые, высокий гимн, ни единого сухого глаза в зале – и финальные титры. Аплодисменты дождем. Конец.

Он спал.

Когда она вернулась с работы, грегорианский хорал еще играл. Я ждала в озаренной свечами комнате. Она сунула голову внутрь, оторопела. Я налила текилу в единственную в доме стопку: последние шестнадцать лет в ней лежали пыльные заколки.

– Странный свет, – сказала она, пригубив и оглядываясь по сторонам. Диск перебрался на следующую песню, гимн умолкания. Онемевшие, мы забрались в постель.

Я лежала с ней, она свернулась рядом, как встарь, буквой «S».

Песня доиграла до конца, началась новая, одинокий голос в беспредельном соборе взбирался ввысь, отдавался эхом, восхвалял. Певца вознесло и осветило благодарностью – не за что-то отдельное, а за всю его жизнь, в том числе – и за муки. Даже на латыни было ясно, что он благодарит Бога в особенности за муки, за то, как они позволили ему так крепко прикипеть к миру. Я сжала ее руки, она теснее обняла меня.