Первый нехороший человек - [66]

Мы влюбились друг в друга; это все еще было правдой. Но в подходящих психологических условиях человек способен влюбиться в кого или что угодно. В конторку – вечно на четвереньках, вечно не против, вечно вся для тебя. Какова продолжительность жизни у подобных маловероятных любовей? Час. Неделя. Несколько месяцев в лучшем случае. Конец естествен, как времена года, как старение, как созревание фруктов. И это самое грустное – винить некого, обратить невозможно.

И теперь я просто ждала, когда она меня бросит, заберет мальчика, который по закону мне не сын. Однажды совсем скоро его здесь не будет. Она проделает это резко, чтобы избежать сцен. Вернется домой; Карл и Сюзэнн помогут его растить. Сейчас они не разговаривали друг с другом, но все изменится, когда она явится к ним на порог с ребенком и багровым вещмешком за плечом. С этим новым пониманием моего положения появилась шаткость, ушел аппетит; я держала Джека на холодных руках, вечно на грани слез. Впервые в жизни я поняла телевидение – зачем его все смотрят. Оно помогало. Ненадолго, но от минуты к минуте – да. Пищи мне хотелось лишь одной – ненастоящих, не органических чипсов и печений, а также одной, в особенности привязчивой еды, совмещавшей и то, и другое – жареных соленых крекеров. Когда они заканчивались, я оставляла Джека с ней и отправлялась в «Ралфз».

– Если проснется и заплачет, подожди пять минут. Он, возможно, через пару минут сам заснет.

Она кивала: Ага-ага, я знаю. Откачивала молоко.

– Можешь прихватить мне грейпфрутовую газировку?

По пути домой я осознала, что газировку забыла. А затем подумала: Не важно. Ее же не будет дома, когда я вернусь. Ни ее, ни его. И правда: ее машины на подъездной дорожке не было.

Извращение – заходить в дом всего через пару мгновений после ее отъезда. Надо подождать, пока оно затянется, осядет. К тому же я не могла двигаться – слишком сильно плакала. Пространными рваными всхлипами. Все случилось. Ой мой малыш. Кубелко Бонди.

Внезапно ее серебристый «ауди» подкатил к моей машине, на пассажирском сиденье – две двухлитровки диетической «Пепси», Джек – в автокресле, спит. Мы обе вышли из машин.

– Я дала ему поплакать пять минут, но он не перестал, – прошептала она через капот. – Взяла его прокатиться.

С тех пор я постоянно держала Джека при себе и старалась делать такое, что он вспомнит, на клеточном уровне, после того, как она его заберет. Я организовала поездку на променад в Санта-Монику, где много бодрящих, незабываемых видов и звуков.

– Можно я друга приглашу? – спросила Кли.

– Какого друга? – сказала я.

– Да не важно, ерунда.

На променаде толпились сотни грузных людей, поедавших исполинские жаренные в масле предметы из теста и неоновую сахарную вату. Кли купила обжаренное в масле печенье «Орео».

– От этого будет сладкое молоко, – сказала я, думая о воспалительных свойствах сахара.

– Что? – проорала она поверх надрывного визга «американских горок». Всякий раз, когда вагончики катились мимо, какая-то латиноамериканка вскидывала своего младенца в воздух, он шевелил ногам и руками – думал, что катается. Когда вагончики приехали в следующий раз, я вскинула Джека в унисон с ними – такое он запомнит. Женщина улыбнулась, а я произвела почтительный жест – сообщила ей, что не пытаюсь обскакать ее, что вожак у нас – она. Мы вскидывали наших младенцев в воздух, снова и снова, показывая им, каково это – быть матерью, как любить до полного ужаса и без всякой возможности выкарабкаться. Руки у меня устали, но не я решала, когда прекращать. Как же я мечтала оказаться среди людей, что прогуливались вокруг с такой беззаботной свободой. «Горки» внезапно и с грохотом остановились; дверки, клацнув, открылись, и гроздь мужчин и детей поковыляла к моей латиноамериканской соратнице, хохоча, на слабых после катания ногах. Мне едва хватило сил уложить Джека в слинг – руки повисли, как макаронины.

А Кли исчезла.

Я задержала дыхание и замерла в полной неподвижности; толпа бурлила мимо.

Она подождала, пока я отвлекусь.

Ее забрал друг.

Они уже на полпути в Сан-Франциско.

Она бросила Джека.

Я взяла его лицо в ладони и попыталась дышать ровно. Он еще не знал. Это ужасно, это преступление. Или, может, таков был ее план с самого начала – щедрый, зрелый выбор. Глаза мне затопило. Она в меня верила – что я одолею. И я одолела. Облегчение, смешанное с потрясением оставленности. Я кругами побрела, спотыкаясь, к выходу, затем в туалет, затем онемело наблюдая за каким-то щуплым папашей, никак не попадавшим в резиновую уточку из ружья – бац, бац… бац. Она тоже за ним наблюдала. Стояла неподалеку в рубашке «под смокинг», жевала громадный крендель. Щуплый папаша сдался, Кли миролюбиво осмотрелась по сторонам – поискала, на что бы еще поглазеть. Увидела нас, помахала.

– Как думаешь, с ружьем мухлевали?

– Наверное, – сказала я дрожко.

– Все равно попробую. Подержишь?

Прошел еще месяц, и я осознала, что она, возможно, не догадывается. Мне, может, предстоит ждать много лет. Она, вероятно, состарится в этом доме, с сыном и подчиненной ее родителей, так и не поняв, что ей полагается меня бросить. Ее раздражение на меня уляжется, белокурые волосы сделаются бело-седыми, она потучнеет. Когда ей исполнится шестьдесят пять, мне будет восемьдесят с чем-то – просто две старухи со старым сыном. Ни для меня, ни для нее пара не идеальная, но, может, сгодится. Эти отношения – славная утеха, и я подумала, их может хватить мне на неопределенно долго, этого тайного хлеба. И вот однажды после обеда мы с Джеком возвращались из парка и заметили вдали нечто.