Первый День Службы - [14]

— Откуда земляки?

— А за что?…

Витька отвечал нехотя, словно слова через зубы переплевывал, самую суть, остальные вопросы вообще оставлял без внимания. Он ведь уже раскусил эту публику: если не капашнулись, не дернулись сразу, теперь тем более.

С первого взгляда видно было кто здесь кто, и за что. Карманники — эти нагловато-обходительные, чуждые житейским, политическим и национальным проблемам. Подобно служителям чистого искусства, они смотрели на происходившие в камере склоки свысока, не забывая, однако, обнаружить себя. Исполняя роль третейского судьи, самолично на себя возложенную, блюли воровскую законность, выступая на стороне сильного против слабого. Таких в камере оказалось двое: Вовчик-парикмахер и Одессит. Сейчас, сидя на нарах в окружении внимающей публики, оба упражнялись в приколе — найдя свободные уши, обкатывали на них бесконечные свои побасенки насчет воровского счастья. У Шпалы с ними с самого начала сложился нейтралитет. Оба — Парикмахер и Одессит идут на строгий, а Витьке с Сашкой на общак, так что и влезать в какие-то взаимоотношения нет смысла.

Из остальной публики преобладали бичи разных рангов и пошибов: бичи дальнего следования, местные, вокзальные (бановые), кочующие, сезонные, со стажем и без, со здоровьем и без такового, аристократы и черти. Эта публика — основная масса населения камеры. Пьянчужки — азартные, бытовые, продувные и по совмещению (с бродяжничеством). Человека три какие-то мутные пассажиры. Сами по себе, не поймешь, то ли под дурака шарят, то ли и вправду ни при чем. Деление в том виде, как оно здесь представлено, было наяву весьма условным, однако же реально существовало и проявлялось в поступках каждого отдельного индивидуума. Присмотревшись и классифицировав для себя каждого, Витька, как бы невзначай, зацепил чужие туфли, подстелил под себя чужую куртку… Кругом выяснялись отношения, били друг другу морды… Шпалу это уже не интересовало: здесь, в камере, место «под солнцем» он себе обеспечил и теперь работал на перспективу: выяснил, кто был на местном общаке, вызнавал все о здешней зоне и ее порядках. До косточек обсасывал каждую мелочь, подробность. Сколько в зоне народу, сколько отрядов, по скольку народа в каждом отряде, по скольку отрядов в каждом бараке, есть ли между ними локалки, как режим, как кормежка, какие цеха и что выпускают, и какие бригады в них работают. Есть ли блатные, в каком отряде сколько, и кто из них откуда. Что в зону катит из вольных шмоток. За какие провинности сажают в штрафной изолятор. Рабочий он или не рабочий, как кормят в нем, часто ли добавляют сутки за нарушение распорядка, часто ли сажают в БУР (барак усиленного режима) и за что. Греется ли БУР. Существует ли в зоне «общак»… Чава в это время, разинув рот и вылупив глаза, пялил ими во все стороны, как сомнамбула. Вскоре Витька уже имел недурное представление об их будущей жизни и даже кое-какие задумки на этот счет. Забежали менты с резиновыми дубинками, отоварили дерущихся, оба лежат на нарах пластом, стонут. А говорят — дубинки отменены! Окон в камере не было, поэтому не поймешь, какое на воле время суток. В отбой, судя по отходу камеры ко сну, Чаву с Витькой выдернули расписаться за штраф по 10 рублей за нетрезвое состояние. Уплатили из Чавиных денег, которые были у него отобраны, и теперь находились у дежурного. Кормили задержанных объедками из вокзального ресторана, притом за личные деньги. У кого есть — кушают, остальные лапу сосут. Так Витька с Сашкой просидели в этой линейке почти сутки. Под конец Чава осмелел, начал уже сам приблатовывать в камере, шипеть, покрикивать. Витька внутренне хохотал над ним до упаду, но единство надо было поддерживать, он молчал, и только пару раз одернул зарвавшегося блатаря, когда Чава уже совсем замочил рога, куда не следует.

Окончательно выдернули их только на следующий день к вечеру.

— Гроздев, Чавин — выходи с вещами!

Все Витькино было на нем, но раз сказано с вещами, значит с вещами, Шпала привык чтить порядок. Правда, и достойных вещей в камере было не густо, не дербанить же Одессита с Парикмахером. И, как на зло, примеренные, прилипшие было к ногам туфли ушли на парашу «отдавать татарину долги». (Шпала великодушно разрешал старому хозяину иногда ими пользоваться). С горя Витька прихватил куртку. Пригодится сменять на что-нибудь, да и на нарах лежать все не так жестко.

— Нам, начальник, собраться — только подпоясаться!

Когда вышли из камеры, хозяин куртки осмелел, кинулся к милиционеру:

— Это моя куртка, гражданин начальник!

— Ты че, мразь! — Витька нацелился на него двумя растопыренными пальцами левой руки, точно собирался прочитать стишок «идет коза рогатая»… И затем с усмешкой сказал милиционеру: — Полежал на ней ночь и думает его! Вон, вся камера скажет, чья куртка!

В свидетели идти никому не хотелось (при ментах позорно). Начальнику было глубоко безразлично, кому принадлежала куртка, и кому она достанется теперь, он снисходительно зевнул. Шпала еще пуганул претендента и шагнул прочь. Эх, как он ненавидел эту публику! Начальник закрыл за ними двери.