Первый арест. Возвращение в Бухарест - [132]

Захария говорил с горькой усмешкой, очевидно не в первый раз. Потом он спросил, владею ли я русским языком. Ну конечно — я ведь родился на Дунае, в Вилково. В таком случае он мне завидует. Он знает французский и немецкий, немножко английский, по-русски ему известно только два слова: «Здрасьте, товарищ». Он искал самоучитель и не нашел. Один букинист продал ему книгу, по которой можно изучать язык, — он мне ее сейчас покажет.

Я все понял: он хочет, чтобы я учил его русскому языку. Я догадывался и зачем это ему понадобилось — он едет в Москву. Общество «Друзья СССР» собирается послать туда делегацию, — очевидно, Захария едет с ними. Но о таких вещах не рассказывают.

Тем временем Захария открыл портфель, и я увидел довольно-таки пухлый том в зеленом переплете: «Адресно-справочная книга «Москва» на 1910 г.».

— Москва, — торжественно сказал Захария, положив книгу на стол.

— Это старая Москва, — сказал я.

— Все-таки Москва, — сказал Захария. Даже сквозь очки видно было, как загорелись его глаза. В эту минуту он был чем-то похож на Тудорела.

Потом мы сидели за секретером и листали вместе справочник. Слева от нас за окном мерцала электрическая пыль рекламных огней. Там шумел, сверкал огнями разгоряченный душной летней ночью, вином, музыкой Бухарест. Город с немощеными переулками и мраморными дворцами в ложноантичном стиле, город, где на одной и той же улице продавали прелую кукурузную муку для мамалыги и устрицы с шампанским. Но мы были далеко. Мы листали московский справочник, вышедший четверть века назад, и бледный молодой человек в роговых очках повторял за мной по слогам, запинаясь, как первоклассник: «Шабо-лов-ка… Ар-бат… Пок-ровс-ки-е во-ро-та…» И каждое название звучало как в сказке. И каждое русское слово было заклинанием.

Захария стал приходить ко мне каждый день. Он делал успехи. Все, что мы вычитывали в справочнике, он запоминал и мог повторить без запинки. Он знал, что «Покровские ворота — от Чистых прудов до Покровского плаца», «Стромынская площадь — от Сокольнического шоссе и 4-й Сокольнической ул. до Б. Бахрушинской и 5-й Сокольнической ул.». Он говорил, смеясь, что, как только приедет в Москву, обязательно выяснит, делаются ли еще там «ГИЛЬЗЫ ИСАНУЖАНОВА», которые «не рвутся по швам», и оправдало ли себя «Новое изобретение 1910 г. — сухой квас»…

Однажды, когда Захария сидел у меня, я рассказал ему о жильцах нашего этажа, об аресте «писателя» Бутнару и появлении нового странного жильца, который тоже выдает себя за писателя.

— Дан Бузня? — спросил Захария. — Давно он здесь живет?

— Несколько дней. Вы его знаете?

— Еще бы! Замечательный парень.

— Он действительно писатель?

— Он поэт и журналист. И чертовски талантлив… Но он еще в пути…

— Что это значит? — спросил я.

— Он еще не пришел к нам. Он в пути…

И Захария принялся рассказывать о Дане Бузне и всех тех, кто еще не пришел к нам. Они придут. Каждый честный интеллигент обязательно придет к нам. Взять хотя бы Бузню. Хотя как это взять? В том-то и ошибка некоторых товарищей — они думают, что можно человека взять и использовать. А надо, чтобы он сам пришел к нам. Бузня придет к нам. У него темперамент революционера. Он талантлив и честен и ненавидит буржуазию, но еще не понимает, что его собственные мозги засорены буржуазным мусором. В прошлом году он написал поэму. Типичное сочинение в стиле épater les bourgeois. Буржуа, конечно, устроили скандал, и Бузню засадили в тюрьму за «порнографию» и «оскорбление Академии». В следующий раз он поймет, что если уж сидеть в тюрьме, то хоть за дело, и придет к нам. Мне тоже не мешало бы с ним познакомиться и рассказать ему об СССР. Для него СССР — темная сторона луны. Если бы он знал побольше об СССР, он бы скорей пришел к нам…

Когда мы вошли с Захарией в двенадцатую комнату, Бузня по-прежнему лежал на своей койке и смотрел в потолок с таким видом, словно ему там что-то показывали.

— Ты что делаешь, Дан? — спросил Захария.

— Разве не видишь? — сказал Бузня, продолжая сосредоточенно разглядывать потолок. — Пишу…

Только теперь я заметил, что у изголовья, под койкой валяется несколько исписанных листов бумаги и карандаш.

— О чем ты пишешь? — спросил Захария.

— Ни о чем…

— Ну, это уже не новость, — сказал Захария и улыбнулся.

— Слабо, frate-miu[69], слабо, — сказал Бузня, не поворачивая головы. — Нет в тебе настоящей иронии, Захария. Это потому, что ты всерьез хороший человек.

Бузня говорил ровным, спокойным тоном, и на его длинном и смуглом лице не было ни тени улыбки. Он поднял с пола исписанный листок бумаги и показал нам заголовок, выведенный четким, каллиграфическим почерком: «Ни о чем».

— Новый фокус? — спросил Захария. — В стиле Андре Бретона или Маллапарте?

— Никаких фокусов, frate-miu. Это статья для газеты.

— Ни о чем?

— Да, ни о чем. Все остальные темы цензуру не устраивают. На прошлой неделе я написал открытое письмо свинье, которую привезли на выставку из Клужа. Феноменальная свинья: семьсот кило весу, два метра двадцать в длину… Я почтительно ее приветствовал и предсказал, что она станет в Бухаресте важной шишкой; все остальные важные особы — тоже порядочные свиньи… Цензуре не понравилось. Тогда я написал про знакомого мальчика, который торгует солеными орешками на улице. Он приехал из Олтении год тому назад и с тех пор ни разу не ел ничего другого, кроме хлеба с водой — по три раза в день хлеб с водой или воду с хлебом… Опять не понравилось. А про рабочих-сезонников, которые зарабатывают по сорок лей в день и едят хлеб с помидорами и помидоры с хлебом, — можно? Нет. А про ночлежку на набережной, где живут те, у кого нет ни хлеба, ни помидоров? Тоже нельзя. Тогда я решил писать ни о чем.