Первый арест. Возвращение в Бухарест - [133]
— Ты это серьезно, Дан?
— Очень серьезно, frate-miu. У меня ведь договор с редакцией — я обязан поставлять три курсива в неделю. Если все темы под запретом — буду писать ни о чем. Есть же такие философы, которые утверждают, что все на свете ничто? Может быть, они правы? Может быть, только ни о чем и нужно писать? Я вот уже написал…
— И получилось? — спросил Захария.
— Должно получиться, — сказал Бузня, — другого выхода у меня нет. Хочешь послушать? — Он поднес листок к глазам и, не меняя позы, начал читать очень спокойным и очень серьезным тоном: «Ни о чем… До сегодняшнего дня я себе не представлял, что можно писать ни о чем. Я знал, что можно писать про все на свете и даже про то, что делается на том свете, но я не думал, что можно писать ни о чем. Я не предполагал, что ничто — тоже может стать темой дня. Ничто есть ничто. И все-таки я избрал сегодня именно эту тему. Такое решение я принял, когда был поставлен в неожиданное и безвыходное положение. Ладно, сказал я сам себе, в таком случае буду писать ни о чем. Я сел за стол и сразу же понял, как трудно писать ни о чем. Какое-то мгновение я даже хотел отказаться от своего намерения. Но, поразмыслив, я понял, что не вправе отказываться. Я ведь принял это решение в результате важных обстоятельств, у меня нет другого выхода — я вынужден писать ни о чем. И я начал раздумывать над этой темой. Что такое ничто? Что можно о нем сказать? Ничто, хотя о нем ничего особенного не известно, все-таки обладает тем преимуществом, что о нем можно все же кое-что сказать. Но сегодня я пишу только вступление в ничто. Надеюсь, что в скором будущем, поразмыслив хорошенько, я буду иметь возможность обстоятельно поговорить на эту интересную тему».
После знакомства с Бузней я горячо принялся выполнять поручение Захарии — мне не терпелось, чтобы Бузня поскорей пришел к нам. Я повадился ходить к нему по вечерам, и он действительно ничего не знал об СССР, — я приносил с собой статьи из советских газет и читал ему вслух. Он слушал внимательно, изредка вставляя какое-нибудь замечание или задавая вопрос, который ставил меня в тупик.
— Сколько от Бухареста до Днепра? — спросил он, когда я читал ему про Днепрогэс.
Я подсчитал.
— Слишком далеко. Для бухарестского обывателя это все равно что до луны. Какое им дело до того, что происходит на луне?
Я принялся горячо доказывать, что советский пример убедителен для всего мира, расстояние здесь роли не играет, важно, что он есть.
— Ну хорошо, — сказал Бузня, — ты меня убедил. Согласен, таким путем будет установлено всеобщее счастье на земле. А пока что?
Я не понял, и он принялся разъяснять свою мысль:
— Что я должен делать пока? Всеобщее счастье наступит, вероятно, не раньше чем через сто лет. А пока?
Подумав немножко, я ответил:
— Так это же ясно, что нужно делать: бороться. Пока нужно бороться. Иначе ведь ничего не будет.
— А жить? — спросил Бузня. — Когда жить?
— Что значит жить?
— Обыкновенно: жевать хлеб, целовать девушек и делать свою повседневную работу. Когда я буду жить?
— Так это же одно и то же: жить и бороться, бороться и жить. Кто отдает себя целиком людям, тот и живет настоящей жизнью…
— Тогда корова самый великий идеалист, — сказал Бузня. — Она отдает людям все — молоко, теленка и свое собственное мясо. Слава корове!
Тут я не стерпел и сказал, что он гнилой интеллигент, эгоист, индивидуалист и все такое прочее. Он ни капельки не обиделся и неожиданно сказал:
— Ты прав, frate-miu, я индивидуалист и все такое прочее…
В другой раз он неожиданно спросил:
— А ты согласен умереть за свои идеи?
Я подумал и сказал:
— Да. Я согласен умереть за Свободу, за Равенство, за Всемирную Республику Трудящихся. Я могу умереть за Рабочий класс, за…
— Довольно, — сказал Бузня. — Так я и знал. Все это очень хорошо и не ново. Много людей умерло за Свободу, Равенство и Братство. А вот смог бы ты умереть за бухгалтера Паску?
— Почему это я должен умирать за Паску?
— А за Тудорела ты бы мог умереть? Не за идею, которая пишется с большой буквы, а за человека, за отдельного маленького человека? За идеи умирать легко. Я бы хотел умереть за человека…
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Был час аперитивов, и мы сидели втроем — Захария, Бузня и я — в кафе «Корсо» на Каля Викторией, наискосок от королевского дворца. После каждого урока русского языка Захария говорил, что он голоден, и тащил меня с собой в кафе. Он говорил, что полицейские такие же бюрократы, как все чиновники, ни один шпик не станет заниматься делом, которое ему не поручено; поэтому я могу спокойно сидеть в кафе; шпики, которым я поручен, рыщут около университета и общежития, а те, что приходят в «Корсо», — другого назначения, я их не интересую…
Мы сидели за мраморным столиком у окна, через дорогу белел фасад королевского дворца, и на флагштоке трепетал маленький квадратный флаг с гербом Гогенцоллернов — знак, что король находится во дворце. У чугунной ограды с позолоченными вензелями очарованная толпа следила за каждым движением часового в пернатой каске, который добросовестно проделывал свой балетный номер у ворот: пять шагов вперед, пять назад, в одинаковом темпе, с каменным лицом и деревянными, не сгибающимися в коленях ногами. Были и такие зеваки, которые смотрели на высокие дворцовые окна, — они надеялись увидеть короля. Говорили, что он стоит за портьерами и меланхолически поглядывает на улицу, на потоки людей и нескончаемую цепь автомобилей; ему и самому хочется прогуляться, заложив руки в карманы, по Каля Викторией, выпить чашку кофе и послушать последние новости в «Корсо», но не может себе этого позволить, потому что он король и дрожит за свою жизнь.
Илья Давыдович Константиновский (рум. Ilia Constantinovschi, 21 мая 1913, Вилков Измаильского уезда Бессарабской губернии – 1995, Москва) – русский писатель, драматург и переводчик. Илья Константиновский родился в рыбачьем посаде Вилков Измаильского уезда Бессарабской губернии (ныне – Килийский район Одесской области Украины) в 1913 году. В 1936 году окончил юридический факультет Бухарестского университета. Принимал участие в подпольном коммунистическом движении в Румынии. Печататься начал в 1930 году на румынском языке, в 1940 году перешёл на русский язык.
Виднейший представитель критического реализма в румынской литературе, Й.Л.Караджале был трезвым и зорким наблюдателем современного ему общества, тонким аналитиком человеческой души. Создатель целой галереи запоминающихся типов, чрезвычайно требовательный к себе художник, он является непревзойденным в румынской литературе мастером комизма характеров, положений и лексики, а также устного стиля. Диалог его персонажей всегда отличается безупречной правдивостью, достоверностью.Творчество Караджале, полное блеска и свежести, доказало, на протяжении десятилетий, свою жизненность, подтвержденную бесчисленными изданиями его сочинений, их переводом на многие языки и постановкой его пьес за рубежом.Подобно тому, как Эминеску обобщил опыт своих предшественников, подняв румынскую поэзию до вершин бессмертного искусства, Караджале был продолжателем румынских традиций сатирической комедии, подарив ей свои несравненные шедевры.
Выразительность образов, сочный, щедрый юмор — отличают роман о нефтяниках «Твердая порода». Автор знакомит читателя с многонациональной бригадой буровиков. У каждого свой характер, у каждого своя жизнь, но судьба у всех общая — рабочая. Татары и русские, украинцы и армяне, казахи все вместе они и составляют ту «твердую породу», из которой создается рабочий коллектив.
Два одиноких старика — профессор-историк и университетский сторож — пережили зиму 1941-го в обстреливаемой, прифронтовой Москве. Настала весна… чтобы жить дальше, им надо на 42-й километр Казанской железной дороги, на дачу — сажать картошку.
В деревушке близ пограничной станции старуха Юзефова приютила городскую молодую женщину, укрыла от немцев, выдала за свою сноху, ребенка — за внука. Но вот молодуха вернулась после двух недель в гестапо живая и неизувеченная, и у хозяйки возникло тяжелое подозрение…
В лесу встречаются два человека — местный лесник и скромно одетый охотник из города… Один из ранних рассказов Владимира Владко, опубликованный в 1929 году в харьковском журнале «Октябрьские всходы».
«Соленая Падь» — роман о том, как рождалась Советская власть в Сибири, об образовании партизанской республики в тылу Колчака в 1918–1919 гг. В этой эпопее раскрывается сущность народной власти. Высокая идея человечности, народного счастья, которое несет с собой революция, ярко выражена в столкновении партизанского главнокомандующего Мещерякова с Брусенковым. Мещеряков — это жажда жизни, правды на земле, жажда удачи. Брусенковщина — уродливое и трагическое явление, порождение векового зла. Оно основано на неверии в народные массы, на незнании их.«На Иртыше» — повесть, посвященная более поздним годам.
«В обед, с половины второго, у поселкового магазина собирается народ: старухи с кошелками, ребятишки с зажатыми в кулак деньгами, двое-трое помятых мужчин с неясными намерениями…».