Первородный грех - [177]

А как насчет насильственно открытого рта? На трюк со змеей — Шипучим Сидом — он, видимо, решился по наитию. Змея была тут, прямо под рукой. Донтси не нужно было тратить время, чтобы принести ее наверх. Все, что требовалось сделать, это обернуть змею вокруг шеи Этьенна и засунуть ее голову ему в рот. Он включился в серию злостных выходок, чтобы запутать расследование, если версия самоубийства не будет принята. Он не мог догадываться, каким жизненно важным окажется этот тактический ход.

Однако, уже уходя, он заметил на низком столике в приемной рукопись Эсме Карлинг в голубой обложке и увидел ее записку на доске объявлений. Должно быть, в этот момент его охватила паника, но это быстро прошло. Эсме Карлинг наверняка ушла из издательства еще до того, как он позвонил Этьенну и вызвал его наверх. Возможно, он даже приостановился на миг, думая, не проверить ли, здесь она все еще или нет, но решил, что это не имеет смысла. Разумеется, она ушла, оставив рукопись и письмо как публичное изъявление ее гнева. Заявит ли она полиции, что была здесь, или промолчит? Вообще-то он мог думать, что промолчит, однако решил забрать и рукопись, и записку. Донтси был убийцей, умевшим заглядывать далеко вперед — так далеко, что предвидел необходимость убить Эсме Карлинг.

63

Франсес то приходила в себя, то снова соскальзывала в забытье. Она то обретала способность в полудурмане сознавать происходящее, то опять погружалась во тьму, когда мысли ее, на миг коснувшись реальности, отвергали ужас случившегося и она укрывалась в благодатном забвении. Наконец сознание вернулось к ней полностью, но она несколько минут лежала совершенно неподвижно, едва дыша, и пыталась оценить свое положение, проходя мысленно шажок за шажком, словно такое постепенное приятие действительности могло сделать ее хоть как-то переносимой. Она жива. Она лежит на левом боку на полу машины, накрытая ковром. У нее связаны лодыжки, а руки загнуты за спину и тоже связаны. Во рту у нее кляп из какой-то мягкой ткани, наверное — ее собственный шелковый шарф.

Машина шла неровно, один раз даже остановилась, и Франсес ощутила слабый толчок — включились тормоза. Наверное, Габриела остановил красный огонь светофора. Это означало, что они идут в потоке машин. Она подумала было, что сможет сбросить ковер, если станет извиваться и дергаться, но со связанными ногами и руками это оказалось невозможно, тем более что ковер был под нее весьма прочно подоткнут. Если они шли в потоке машин, могло случиться, что какой-нибудь водитель заглянет в окно, увидит, как шевелится покрывало, и заинтересуется. Не успела она подумать об этом, как машина снова тронулась и пошла дальше, теперь уже совсем ровно.

Она жива. Нужно держаться за эту мысль. Может быть, Габриел и намеревался ее убить, но ведь он легко мог сделать это, когда она упала без сознания в гараже. Почему же не сделал? Не может быть, чтобы он хотел проявить к ней милосердие. Какое милосердие проявил он к Жерару, к Эсме Карлинг, к Клаудии? Она сейчас в руках убийцы. Это слово, ворвавшись в ее мысли, пробудило страх, дремавший в глубине сознания с того момента, как оно к ней вернулось. Страх заполонил ее всю, примитивный, неуправляемый, унизительный, заливая ее, словно волной, лишая воли, лишая способности мыслить. Она понимала теперь, почему Донтси ее не убил там, в гараже. Убийство Клаудии, как и другие два, должно было выглядеть как самоубийство. Габриел не мог оставить два трупа на полу гаража. Ему необходимо было избавиться от нее, но каким-то иным способом. Что он задумал? Чтобы она исчезла без следа? Убийство, которое Дэлглиш даже не надеялся бы раскрыть, потому что нет трупа? Она вспомнила, что где-то читала о том, что наличие мертвого тела вовсе не обязательно для раскрытия убийства. Но вполне возможно, что Габриел этого не сознает. Он — сумасшедший, он наверняка сумасшедший. Даже теперь он скорее всего обдумывает, планирует, как получше от нее избавиться. Может быть, выехать на край утеса и сбросить ее в море, или зарыть где-нибудь в канаве, по-прежнему связанную по рукам и ногам, или сбросить в забытую угольную шахту, где она будет умирать от голода и жажды, одна, и никто никогда ее не найдет. Один образ сменялся другим, и каждый следующий был страшнее, чем предыдущий. Ужасающее падение сквозь ночную тьму в разбивающиеся о берег волны, удушающие мокрые листья и сырая земля, забивающая глаза и рот, вертикальный черный туннель угольной шахты, где она будет медленно умирать от голода и клаустрофобии.

Сейчас машина шла ровно и плавно. По-видимому, они уже сбросили с себя последние щупальца Лондона и едут по сельской местности. Усилием воли Франсес заставила себя успокоиться. Она жива. Нужно держаться за эту мысль. Еще есть надежда, но если ей предстоит в конце концов умереть, она попытается умереть мужественно. Жерар и Клаудиа, оба неверующие, наверное, умерли мужественно, хоть им и не было позволено умереть достойно. Чего стоит вера, если она не поможет ей встретить смерть мужественно, как встретили ее они? Она произнесла слова раскаяния, затем помолилась за души Жерара и Клаудии, а уж потом — о себе и о своем спасении. Хорошо знакомые утешительные слова принесли успокоение: она больше не была одна. Тогда она попыталась придумать план. Не зная, что у него на уме, она не могла выбирать различные варианты действий, но один факт не вызывал сомнений. Она не могла представить себе, что у Габриела хватит сил нести ее или ее труп без посторонней помощи. Это означало, что он должен будет развязать ей хотя бы ноги. Она моложе и сильнее его, ей будет легко его обогнать. Если представится возможность, она помчится изо всех сил. Но что бы ни случилось под конец, она не станет молить о милосердии.