Первопроходцы - [212]

— Я с тобой не пойду! — твердо объявил Стадухин.

— Кого там! И так помог дай Бог. В долгу перед тобой на всю жизнь… Никитка! — обернувшись к другому стану, окликнул Семенова. — И что вы этого Артюшку под белы ручки не затолкали в какую-нибудь бочку да не вывезли?

— Он сам по себе вышел с Анадыря! — от другого костра ответил бывший беглый казак. — Мы Юшку встречали, Артюшка ему сказал, что оставил вместо себя с прежней наказной от Францбекова охочего Никиту Кондратьева. Про долг перед казной не говорили, мы тому свидетели.

— Тьфу! — опять выругался сын боярский. — Юшка Артюшке, Артюшка Никитке… Сколько лет прошло, как выкреста Францбекова увезли на сыск, все не могут разобраться с его хитрыми делами?

— Наши люди ездили в Москву с казной: Кирюха Коткин с Алешкой Филипповым, — от своего костра отозвался Ерастов. — Сказывали, Францбеков оправдался перед царем.

— Нерусь она и есть нерусь! — опять безнадежно ругнулся Булыгин.

Разговоры у костров притихли. Рассерженно потрескивал огонь, от брошенной на него свежей хвои густыми коромыслами гнулись к северу дымы. Морщась и отстраняясь от жара, Ерастов писал грамоту, в которой докладывал воеводе, что сыск по Артемке Осипову передает сыну боярскому Андрею Булыгину, встретившемуся в устье Алдана. Вскоре его люди оттолкнули коч от берега, выгребли на стрежень, развернулись носом по течению и подняли парус. Ветер был попутным. С Ерастовым ушел в Жиганы сын боярский Андрей Булыгин и два его казака. На стане остались выходцы с Анадыря и Ламы. На другой день оба отряда пошли вверх по реке натоптанным бечевником, ночевали на одних бурлацких станах. Михей шагал, угрюмо глядя под ноги, перемалывая в голове нескончаемые думы, а у немногословного в прежние годы Никиты Семенова то и дело появлялась охота поговорить.

— Расскажи, что за Камнем? — любопытствовал на ходу и у костров.

Его спутники невольно придвигались, чтобы послушать.

— Да ничего хорошего нет! — с горечью отвечал Михей. — Ваше счастье, что не пошли: живы, прощены и богаты.

— Моржи-то есть?

— Иные отмели версты на две черны от зверя.

— А что не промышлял? На Анадырь народ пошел за костью. — Стал рассказывать, как и где нашли коргу, как промышляли моржей.

Стадухин брезгливо морщил нос:

— Поди, весь берег в падали, летом не продыхнуть?

— Кого там! — с горячностью заспорил Никита, когда-то восхищавший его неторопливыми, разумными суждениями. — Моржей и китов добывают только чукчи. Коряки с анаулами иногда добивают передравшихся подранков. Из-за туш между собой воюют. Как только поняли, что нам нужны одни головы, — наступил мир: приходили, брали сало, мясо, шкуры. Песцы, медведи, чайки кишки съедали — все довольны, корга чистая… С Ламы, по вашим сказам, ближе кость возить, а вы отчего-то не промышляли.

— Пороху, свинца едва хватало, чтобы отбиться от коряков и ламутов, — неохотно отвечал Стадухин, не выказывая любопытства к добыче бывших товарищей по походам.

Обе ватажки прибыли в старый Ленский острог с первыми льдинами, поплывшими по выстывшей реке. Здесь они взяли казенных коней, потянули струги и коч гужом — конной тягой. Посыльный из Ленского налегке прискакал в Якутский острог с вестью о выходцах с Ламы и Анадыря. На подходе их уже ждали таможенные и гарнизонные казаки, посадские и гулящие люди. Острог заметно переменился за время странствий Михея Стадухина и Никиты Семенова: расширился, потеснив жавшиеся к нему посадские избы. Часть стен была положена городом. Пока коч и струги крепили к причалу, в первый ряд встречавших протолкнулся дородный торговый человек с почтенной бородой. Он держал за руку мальчонку лет пяти. За ним шла женщина, покрытая дорогим камчатым платком. Глядя на торгового, Михей чуть не открестился, подумав, что ему привиделся покойный отец. Потом увидел глядевшие на него из-под платка большие глаза, казавшиеся подслеповатыми от слез. В них тускло мерцала безысходная горечь. С первого взгляда Арина показалась ему постаревшей: сетка морщин опутала лицо, годы придавили плечи, уже не бросалась в глаза былая стать осанки, но это длилось один миг, в следующий она опять предстала такой, какую встретил на Илиме. Слезы ручьями покатились по ее щекам, когда Михей подошел к ней с повинной головой и встал, скинув шапку.

— Где же тебя носило столько лет? — вздрагивая и захлебываясь, пролепетала она. — Говорил ведь только на два… — И, уткнувшись лицом ему в грудь, зарыдала.

— Так уж вышло! Прости, Христа ради! — прошепелявил он одеревеневшими губами.

— Прости! — с укором отстранилась она и шмыгнула носом. — Сын твой, Нефед! — указала на молодого казака — новика.

Михей не замечал никого, кроме Арины и брата. Тут только перевел глаза, увидел стройного юнца, опоясанного цветным кушаком и саблей. Узнал в его лице свое, родовое, исконное, удивился, что тот уже приверстан в казаки, прикинул, сколько лет было, когда уходил последний раз и сколько скитался, обнял, чувствуя, как щеки под бородой щекотят горячие слезы. Сын отчужденно переминался с ноги на ногу, он помнил отца другим. Михей перешел в объятья брата Герасима. Тот передал мальчонку Арине, притиснул старшего, всхлипнул на ухо. Толпа на причале становилась все гуще. К реке бежал весь посад и свободные от служб острожные жители. Знакомые лица о чем-то спрашивали Михея, он кивал, отвечал невпопад, а видел одни только большие и влажные глаза Арины.