Первопроходцы - [210]

— Вот я и пришел! — буркнул гость по-русски.

— Давно не виделись! — поприветствовал его казак. Присел на свежий истекавший весенним соком пень, лицом к лесу, спиной к зимовью, кивнул на валежину против себя, приглашая к беседе.

— Дарова! — Припухшие веки Чуны смежились в две щелки. Он присел на корточки. — Поговорить пришел!

— Догадываюсь! — Михей сбил шапку на затылок и приготовился слушать.

— Как жив-здоров? Много ли соболя добыл? Еды всем хватает? Не хворают ли жена и дети? — как принято, издалека начал беседу шаман-новокрест.

Михей только кивал, не втягиваясь в пустопорожний разговор и Чуна, недолго помолчав, перешел к делу.

— Однако, все воюем, убиваем, в плен берем! — Пухлые веки ламута раздвинулись, обнажив пристальные зрачки, тонкие черневшие губы дрогнули в усмешке. Пучки волос в их уголках и на подбородке были белей снега.

— Хорошо научил воевать свой народ! — не то похвалил, не то укорил его Стадухин.

— Хорошо! — согласился Чуна, печально скривив губы. И добавил, не опуская взгляда: — Зря учил!

— Вон что! Неужели с покаянием? Хочешь сдаться в аманаты?

Ламут цокнул языком, резко мотнул головой, показывая, что аманатиться не желает, почесал затылок, запустив руку в длинные волосы.

— Силой меня не взять, — усмехнулся. — Духи научили умереть, когда захочу. Зачем вам падаль? А смерти я не боюсь, — распахнул халат. — Не веришь? Воткни нож в сердце!

На груди его среди других оберегов Михей заметил небольшой дочерна вышорканный кедровый крест.

— Народ жалко: мэнэ и орочи![6] Развоевались — не могу остановить. Духи говорят: если мой народ победит — его не станет! — Чуна смешливо смежил пухлые веки, из-за которых остро и пристально поблескивали зрачки.

— Нас победить невозможно! — пожал плечами Стадухин.

— Можно! — резче возразил ламут. — Ты все понимаешь! — Покачал головой, опуская взгляд долу. — Если мой народ победит, он будет воевать между собой, пока не истребится. И не станет моего народа: ни мэнэ, ни орочей. Духи так сказали. И я знаю, так будет.

— Могу взять тебя в почетные аманаты! — помолчав в раздумье, предложил Стадухин. — Воевода отправит к царю. Вернешься главным ламутом, ровней нашим боярам. Казаки по твоим указам будут помогать тебе править твоим народом.

— Э — э! — с укором посмотрел на Михея Чуна. — Ты тоже крестился во Христа-Спасителя, а предлагаешь стать Иродом. Зачем учил Закону Божьему?

Стадухин с непониманием взглянул на него, и Чуна продолжил с упреком:

— Помнишь Валаама, под которым олениха заговорила человечьим языком?

— Сказывали попы! Заговорила! А ты прошлым летом медведем обернулся, попугать меня хотел?

Губы ламута с белыми кисточками волос в уголках рта дрогнули, он пропустил сказанное про медведя и продолжил:

— Валаам был почетным шаманом своего народа. А Бог велел ему говорить хорошо о врагах, которые осадили его город. Ангел смертью грозил, если откажется. Безрогий олень заговорил человечьим голосом. Валаам испугался, стал ругать свой народ и хвалить врагов. И что вышло? Свой народ его проклял. Враги захватили город и убили. Правильно сделали. Лучше бы умер от меча ангела и не предавал своих. Тогда бы и Бог его похвалил. Зачем ему Бог, если нет его народа? Зачем он Богу без своего народа?

— Вот как?! — почесал бороду Михей. — Об этом тебе надо с попами говорить или с Пашкой Левонтьевым. Понимаю, что почетным аманатом к царю не пойдешь, нам в острог — не дашься. Чем могу помочь?

— А! Вот теперь правильно спросил, — со знакомой плутоватой улыбкой придвинулся к нему Чуна. — Берешь в плен моих людей, говоришь им государево слово, лучших куешь в цепи, других отпускаешь… Все правильно делаешь. Неправильное говоришь государево слово. Я пришел научить, как надо. Не говори: «в вечное холопство», «царь помилует», говори: «Царь войн и убийств не любит. Всех, кто воюет и убивает, его люди ловят и наказывают. Кто мирно живет, кто никого не грабит, тому от царя защита вечная». А чтобы его казаки за порядком следили — им есть надо! Правильно? — Чуна тихонько рассмеялся, потряхивая головой. — Вот, царь и просит от сильных мужчин по пять соболей в год, чтобы кормить казаков. Если они начнут сами охотиться, когда порядок наводить?

Теперь рассмеялся Михей, сдвинув шапку на брови.

— Можем и так говорить, кто нам укажет. Только есть государево слово, записанное на бумаге.

— Царь далеко! — досадливо отмахнулся Чуна. — Ламутов не знает. И слова его много раз переписывают другие люди. Делайте, как я говорю, и будет мир. Рыбы в реках всем хватит! — Он метнул на казака озлившийся взгляд, выругался по-русски и поднялся.

Больше шаман к острожку не выходил. Эта была их последняя встреча, хотя после раздумий Стадухину хотелось поговорить с ним. Следующим летом от пленных было известие, что Чуна ушел к предкам.

Нападать на острог ламуты стали реже. Один за другим роды мирились с единой властью, с ясаком и находили преимущества мирной жизни. После той встречи минуло больше двух лет. Из Якутского острога пришла смена Булыгину и его казакам. Не ожидая для себя ничего хорошего на Лене, после двенадцати лет скитаний перевалил на другую сторону Великого Камня и Михей Стадухин. Против устья Алдана на обустроенном стане бурлаков возвращавшийся с Ламы отряд встретил два приткнутых к берегу коча. На одном шли с Анадыря промышленные и торговые люди под началом беглого казака Никиты Семенова. На другом из Якутского острога на Колыму плыл отряд казаков и охочих людей под началом сына боярского Ивана Ерастова. Среди них было много старых служилых, знакомых Стадухину по временам Бузы, Постника и Зыряна.