Первопроходцы - [209]

— Бог наградит! — скаредно рыкнул Селиверстов, повертел головой на изъеденной гнусом шее, зычным голосом велел выбирать якорь, а гребцам разворачивать судно по течению. Над его кочем вскинулся и вздулся парус.

Случайно встреченные люди со стругов вышли на берег, подвязали бахилы, впряглись в бурлацкие бечевы и потянули лодки против течения, к Якутскому острогу.

Чтобы удержать землю, прибранную для государя Семеном Шелковниковым, Андрею Булыгину пришлось заново с боями пробиваться на реку Охоту и подниматься к сожженному шелковниковскому зимовью. Ламуты нападали непрестанно, носились на оленях возле коча и засеки, стреляли с оленьих рогов, как с сошников, не только из луков, но из пищалей тоже. Десяток охочих людей, случайно прибывших со Стадухиным, были для Булыгина даром Божьим.

— Весной отпущу с наградой! — обещал им. — Отпишу благодарственную грамоту, рухлядью поделюсь, которую возьмем на погромах!

У отряда была мука — самая желанная награда для анадырских скитальцев. Они привычно встретили обычную для этих мест зиму, в сравнении с прежними почти мирную. Гулявшая по равнине река выносила столько плавника, что дров хватало, и очаг в зимовье горел сутками. Как только окрестности завалило снегом, оленные ламуты откочевали, поблизости остались только сидячие. Зимой никого из стадухинских людей не убили, никто не умер. Сливались в одно дни и ночи: сон и разговоры. Мело и пуржило неделями. Студеные ветры с Великого Камня выбелили густой топольник. Караульные менялись часто, возвращались обледеневшие, с сосульками вместо бород и шапок. В протаявшей дыре, под закуржавевшими бровями поблескивали вымороженные до голубизны льда глаза и краснел нос.

— Где-то в тех местах, откуда вас вынудили уйти, зимовали Алексейка Филиппов с убитым Ермилом! — слушая рассказы стадухинских людей, говорил им Булыгин. — Об этом мы слышали от Семейки Епишева. Вас и Филиппова выбили оттуда, Епишева — отсюда… Сам виноват! — беззлобно поругивался. — Удержаться легче, чем заново пробиваться на старое место и строиться на гари: все нынешнее лето — одна рука на топорище, другая на пищали… А Епишев распустил своих казаков кругами да советами: никого ни к чему не принуждал, к совести призывал. Они ему на шею сели, помыкали, даже били, вместо караулов в карты играли, ясырок друг другу продавали, блудили скопом. Двое остались у меня — спросите, расскажут. — Обводя своих казаков строгим взглядом, Булыгин жестко, как о непреложном, напомнил: — Где заводятся блуд, игра, тщеславные страсти, там гибель у порога! Всегда так было и будет!

— Мои не сильно-то и блудили! — перекрестился Михей Стадухин. — А как закрою глаза, встают один за другим, будто укоряют. И я все думаю — за что полегли?

— Божьего замысла нам знать не дано! — нетерпеливо дернулся Булыгин.

Была редкая тихая ночь без пурги. Все спали. Светила ущербная луна, на нагороднях маячил караульный, всматриваясь в серебристую гладь наметенных сугробов, льды за кошкой на морской и речной стороне. В зимовье пылал очаг, было тепло. На нарах и полатях в два ряда отдыхали свободные от караулов люди. Одинокие-холостые лежали открыто или под одеялами, те, что сожительствовали с женками, завешались кожами и шкурами. На аманатской половине приглушенно постукивали колодками заложники. Михей Стадухин лежал с закрытыми глазами, закинув руки за голову, дыхание было ровным и глубоким, как у спящего. Вдруг он пробормотал, не открывая глаз, шепелявя одеревеневшим языком:

— Крадутся! Копают ход к тыну. Мешки с берестой и жиром волокут.

Его словам никто не удивился. Приказный Андрей Булыгин сел, зевая, свесив ноги, спросил:

— Далеко?

— Шагов полсотни!

— С какой стороны?

Михей указал рукой.

— С полчаса провозятся! — крестя бороду, снова зевнул сын боярский, взглянул на склянку с пересыпавшимся песком, стряхнул сон с глаз и приказал отдыхавшим: — Одевайтесь, что ли! Будем обороняться.

— Шагов на пятнадцать подпустить и пальнуть картечью из крепостной пищали! — тоже поднимаясь посоветовал Стадухин.

— Однако у тебя дар! — с благодарностью взглянул на него Булыгин.

— Дар! — угрюмо согласился Михей. — А товарищей не спас! — Перекрестился, стал одеваться.

С тяжелой крепостной пищалью на плече он поднялся на нагородни, велел караульному запалить фитиль и отойти. Зацепил крюк пищали за венец, встал на колено, подсыпал пороху на запал, поманил караульного рукой в меховой рукавице, взял фитиль, пускавший искры по ветру. Долго целился с закрытыми глазами. Прогремел выстрел, от которого дрогнула изба. Караульный заскакал, захохотал. Прорытая ламутами пещера обвалилась. Как тонущие, в снегу барахтались людишки, сбивали друг друга с ног, цеплялись один за другого. Казаки на лыжах бросились ловить и вязать их…

Прошла зима. Опадали сугробы, обнажая тайные попытки нападавших: слежавшиеся мешки с берестой и жиром.

— Останься, Мишка! — стал просить Стадухина приказный. — С твоим даром полка стоишь!

— Останусь! — согласился старший Стадухин. — А людей моих отпусти. Много лет безвестны. Пусть идут на Лену кто хочет.

Пришла поздняя весна с рассеянным солнцем, такая же, как на Тауе, Ини и прежних реках на этой стороне Великого Камня. Остатки стадухинских людей известным путем ушли по каменистой долине реки к видневшимся вершинам хребта. Михей остался на Охоте отслуживать вины за неудачный поход на Погычу. Под раскидистыми ветвями тополей истлевали черные сугробы, рядом с ними торопливо распускались цветы. И опять, как на Тауе, Михей тесал весло на краю леса, в стороне от зимовья, и снова внутренним взором почувствовал близость зверя, вспомнил, что все это уже происходило. Ощущения были настолько похожи, что ему подумалось: либо шалит память, либо в эти места забрел тот самый медведь. Он обернулся без страха. Среди зелени ветвей и папоротника в рост человека скорей почувствовал, чем разглядел маленькие зоркие глаза в щелках глазниц, потом высмотрел человечью голову без шапки. Догадавшись, что обнаружен, из кустов вышел ламут в распахнутом кожаном халате, с распущенными по плечам густыми, будто присыпанными мукой волосами. Он был немолод, оружия при нем не было. В следующий миг Михей узнал постаревшего Чуну, удивленно мотнул бородой, прислонил к дереву недотесаное весло и воткнул в кору топор.