“Первая любовь”: позиционирование субъекта в либертинаже Тургенева - [23]

Отношение к другому как к ничто, в модусе эротического обладания, возвращается к волящему субъекту сквозь прорехи в схваченности сущего как сила Смерти, как непобедимый им абсолютный Другой. Природа, с которой сорваны цепи “закономерностей”, предстаёт силой смерти. Женщина действительно оказывается Пандорой, не сумев овладеть которой, либертин оказывается во власти сил, сметающих высвобожденным природным вихрем его либертинское существо с лица земли. Сила первой любви, любви — агапэ, высвобожденная либертином против своей воли, но в согласии со своим бездонным самолюбием, прорастает как лик смерти.

Эта единственная возможность встретиться с Другим как с маской Смерти замечательно показана в финале “Первой любви”:

Несколько дней спустя после того, как я узнал о смерти Зинаиды, я сам, по собственному неотразимому влечению, присутствовал при смерти одной бедной старушки, живей в одном с нами доме. Покрытая лохмотьями, на жёстких доска, с мешком под головою, она трудно и тяжело кончалась. Вся жизнь её прошла в горькой борьбе с ежедневною нуждою; не видела она радости, не вкушала мёда счастия — казалось, как бы ей не обрадоваться смерти, её свободе, её покою? А между тем пока её ветхое тело ещё упорствовало, пока грудь ещё мучительно вздымалась под налегшей на неё леденящей рукою, пока не покинули последние силы, — старушка всё крестилась и всё шептала: “Господи, отпусти мне грехи мои”, — и только с последней искрой сознания исчезло в её глазах выражение страха и ужаса кончины. И помню я, что тут, у одра этой бедной старушки, мне стало страшно за Зинаиду, и захотелось мне помолиться за неё, за отца — и за себя” (с. 75-76).

Встречаясь лицом к лицу со смертью, т. е. с Другим в единственно возможной для закончившего курс воспитания либертина, рассказчик, которого спас от сил любви ценою смерти отец, вдруг не выдерживает, видя, как встречается с Великим Другим в его настоящей “форме” червь из червей — ничтожная старушка. Весь отцовский урок идёт прахом и подросток, взирая сквозь разрыв между эротическим обладанием и свободным господством субъекта над сущим, в ужасе пытается повторить жест старушки, ушедшей туда, куда указует тьма Первой Любви.

Заключение

В заключение я хотел бы попытаться резюмировать те достаточно смутные ходы мысли, которые я попытался предметно представить через призму “Первой любви” — и наметить некоторые линии возможного дальнейшего продумывания концептов, складывающихся в проблемный узел “любовь”.

Философским и литературным основанием фигуры “меланхолического человека”, популярной в первой трети 19 века и отождествляемой с романтизмом, является либертинская традиция в литературе и философии 18 века. Либертинаж 18 века — старшая линия той традиции, младшей линией которой является фигурезис “меланхолического человека”.

Основным концептом, при помощи которого создан Дон Жуан, концептуального персонаж либертинажа — является понятие апатии. Вывив апатию за пределы риторической традиции письма, либертинаж сделал её основой текстовой репрезентации, создав новое основание текстуальной традиции — исходя из поведения персонажа, а не риторических законов жанровой структуры. Таким образом либертинаж является одним из основных источников рождения литературы во второй половине 18 века и разрушения риторической текстовой стратегии. Руссоизм и романтизм находятся в зависимости от либертинской текстовой стратегии.

Являясь оппонентом картезианской модели самоудостоверения очевидности мыслящего субъекта, либертинаж выводит любовь из-под власти эротизма, куда она неминуемо попадает в следствии уравнения когитации. Наследуя в этом исходным интуициям христианства, строго разделявшего эрос как любовь-обладание и агапэ как любовь — дарующее лишение, либертинаж оригинальным — и единственно после Декарта возможным — образом формулирует позицию сознания как пребывания в оставленности — измеримую дистанцией от ничтожности бытия.

Силы жестокости, высвобождаемые в либертинаже, связаны с отождествлением апатии и зоны оставленности — и как следствие — с блокированием выхода не только к Эросу, но и к Агапэ. Стратегия разрушения самостояния субъекта связана в либертинаже с отрицанием Другого.

Так называемая руссоистская традиция в русской литературе в свете проведённого анализа нуждается в серьёзных уточнениях, ибо Карамзин, Пушкин и последующая литература (в том числе Толстой и Блок) наследуют не традиции “Новой Элоизы” и руссоистского “человека природы”, а сложной контаминации (идеограмме) из руссоизма и либертинажа.

Фигура “лишнего человека”, а равным образом и фигура тургеневского нигилиста имеют основанием именно литературную фигуру либертина конца 18 века. Вероятно, имеет смысл говорить о “старшей линии”, обновлённой в борьбе с младшей линией “меланхолического человека” и ставшей источником новаторства.

Нейтрализуя исходную оппозицию эроса и агапэ, либертинаж создаёт предпосылки для введения фигурной определённости через Другого как дар себя Другому. Тургенев — один из важнейших писателей 19 века, реализующий эту возможность при помощи фигуры “тургеневской девушки”. Женское в концепте “тургеневской девушки” дарует мощные эвристические возможности для продумывания наново отношений апатии, оставленности, эроса, агапэ и человеческого присутствия. Появляется возможность продумывать любовь по ту сторону оппозиции эроса и агапэ (вероятно, именно тургеневским открытиям следуют такие вполне оригинальные художественные миры, как мир “Анны Карениной”).