“Первая любовь”: позиционирование субъекта в либертинаже Тургенева - [22]

Одно из тургеневских стихотворений в прозе описывает странное видение: автор видит прекрасную, глубоко задумавшуюся женщину на троне. Он вдруг осознаёт, что это Природа-мать. В благоговении автор спрашивает её, о чём, о каких новых благах для рода человеческого задумалась так глубоко Мать-Природа. И та отвечает, что задумалась она об усилении задних ног блохи, ибо та недостаточно быстро скачет от желающего раздавить её человека — равновесие в мире нарушено.

В этом тексте, недалёком от инфернального юмора Сада, отчётливо видно присущее также и Тургеневу представление о Природе как верховной силе либертинства, силе Ничто, свободной от химер человеческих представлений о добре и зле. Но и сознательно проводимое отождествление женского и природного, которое у Сада, человека классической эпохи, практически отсутствовало.

Если взглянуть теперь на естествоиспытателя Базарова, то легко увидеть, что на Природу он смотрит с позиций либертина. Дело не только в кромсании лягушек и трупов “для тренировки руки”. Им движет желание поставить себе на службу Природу и людей, сделаться абсолютным господином сущего. Если он следует “отрицательному направлению” — то “в силу ощущения”, т. е. по “природной склонности”, подобной той, которая движет либертинами у Сада. Но природные закономерности для него — лишь средство через знание выйти из-под их слепой власти. Одинцова замечает, что медицина, которой так усердно занимается Базаров, для него не существует. На место медицины следовало бы поставить — наука. Наука, как следование мелким закономерностям — не то, что интересует Базарова. В том же фрагменте Одинцова отмечает его огромное самолюбие. И это не просто самолюбие — это желание абсолютной свободы господина мира. Недаром он отвечает чуть позже на удивлённый вопрос Аркадия, что такие олухи, как Ситников, ему нужны.

“Не богам же в самом деле горшки обжигать!..”

“Эге, ге!.. — подумал про себя Аркадий, и тут только открылась ему на миг вся бездонная пропасть базаровского самолюбия. — Мы, стало быть, с тобой боги? То есть — ты Бог, а олух уж не я ли?”

Базаров придерживается “отрицательного направления” с продуманностью, наследующей размышлениям Сада. Он отрицает Бога, но с тем, чтобы занять по отношению к Природе место бесконечного, свободно волящего судьбы сущего существа. Он именно что верит в ничто — в силу абсолютного отрицания конечно-сущего. Кромсая лягушек, червей и желая ссориться “до истребления” с Аркадием, Базаров желает занять именно позицию силы ничто, той силы, что бесконечно властвует над миром и его “законами”. У меня нет возможности подробно анализировать несомненные знаки либертинажа Базарова: к примеру, подчёркиваемую Тургеневым его апатическую невозмутимость (в первой половине романа) или его желание поставить женские существа на службу своему удовольствию (сцена с соблазнением Фенечки — прямой отзвук либертинского романа 18 века). Интересно для нашей темы выделить в романе другое: дуэль двух существ, живущих в апатии свободы — Базарова и Одинцовой. Отчасти повторяя схему либертинской дуэли из “Первой любви”, отношения Базарова к Одинцовой идут к финалу стремительней: Базаров первым признаётся в любви — и не случайно после этого Одинцова теряет к нему всякий интерес. Признавшийся в любви либертин потерял апатию и фактически уже превратился в жертву, гибель которой — лишь дело времени. Состояние спокойного и насмешливого безразличия более уже не возвращается к Базарову, он расплёскивает свои эмоции и скрытые желания, оказывается вовлечён в дуэль (привет от Лакло!) — нечто уж совсем не возможное для настоящего либертина (Базаров это хорошо понимает), оказывается во власти у чувства любви к собственным родителям… Решив очередной раз поупражнять руку на трупе, Базаров, растерявший всю власть над собой и Природой, погибает, лепеча “красивые фразы”, — что выглядит как закономерный финал.

Интересна же эта соединённость поражения от женщины и поражения от Природы. Находясь в горизонте эроса, в горизонте обладания сущим с позиции свободно волящего субъекта, невозможно войти с Другим в положительные отношения. Он предстаёт только как разрушительная сила ничто, отождествиться с которой либертин, находящийся на трансгрессивной границе превосхождения конечного, может, только обратив силу ничто в силу самоуничтожения. Тем самым он выходит, правда, из столь ценимого им состояния апатии. Остаться в состоянии либертинской апатии и полюбить женщину, т. е. отнестись к ней как другому, в модусе Агапэ — предприятие заведомо невозможное. Это едва ли не главный лейтмотив тургеневского творчества. Но женщина — лишь профиль великого Другого, которым для Тургенева является Природа. Не случайно в одной из сцен “Первой любви” подросток видит во тьме, на фоне полыхающих зарниц, лицо любимой девушки. Ему, оставленному без спасительной активности света, на миг открывается нечто большее и куда более грозное: развёрнутое в фас, лицом к лицу, Другое оказывается ликом Природы, проступающим сквозь черты женщины, сквозь разворачиваемый женский профиль.