Перстень старой колдуньи - [29]

Темные круги под глазами, иссиня-бледная кожа, вся щека разодрана, на лице запеклась кровь… Распухшие красные пальцы, а ноги… ох, хорошо, что мама не видит! — они совершенно одеревенели, а пальцы на ногах побелели и почти ничего не чувствовали. Он принялся растирать их — нужно же что-то делать, — похоже, он отморозил пальцы… И с трудом сдержал крик, когда ноги начало колоть миллионами острых игл.

Отец постучал и вошел. И, увидев, что у сына с пальцами на ногах, только крякнул и покачал головой.

— Ну, ты даешь! Выдрал бы, да ведь спасать нужно.

Санчо принес в ванную бутылку водки, растер сыну ступни. У того от боли слезы выступили на глазах.

— Пап… я не хотел. Так получилось!

— Не надо ля-ля! Все разговоры завтра. Марш в постель!

Да, с отцом, когда он был в гневе, разговор короткий. Никита хотел подойти к матери, но отец не дал.

— Я кому сказал? Не трогай мать! У неё с сердцем плохо…

Да, похоже жизнь в их новой квартире не слишком-то ладилась. И родители были расстроены ещё и из-за этого — все у них пошло как-то вкривь и вкось…

«Ну ничего… — подумал Никита, ложась. — Я все исправлю… вот только Ева… моя Евгения…»

И больше не было ничего — только тяжкое забытье.

Проснулся он поздно — в половине одиннадцатого. На кухне слышался шум воды — видно, мама мыла посуду.

Никита, едва-едва поворачиваясь, кое-как поднялся, оделся… Все тело ныло, точно его вчера долго били или заставляли разгружать вагоны на овощной базе. Ступни горели огнем, щека саднила… Но это все ничего, — как говорится, до свадьбы заживет! Хуже всего было сознание вины перед родителями. И страх неизвестности: что будет с Женей?

Он побрел в ванную, осторожно передвигая ноги, точно они были чужими. Точно у него протезы теперь, и он заново учился ходить. Добрел, наконец, защелкнул задвижку, пустил из крана струю теплой воды… Из зеркала на него глядело серое незнакомое лицо со следами запекшейся крови. Видно, ночью, когда он метался в потели, рана опять начала кровоточить.

Ну и шут с ней… Говорят, мужика шрамы только красят!

Ах, как же хорошо, когда тепло, когда все родное, знакомое: вода из крана, свое полотенце, кусочек мыла, пахнущий лавандой, халат…

Он уже закончил свой утренний туалет, когда из кухни, которая в этой квартире находилась прямо за ванной, отделенная от неё тоненькой перегородкой из гипсокартона, послышались голоса: отец разговаривал с мамой. Говорили они о нем — обсуждали вчерашнее.

— Но ты понимаешь, что тут замешана эта девчонка? — волнуясь, убеждала Ольга отца. — И не нужны мне никакие доказательства — я это просто знаю и все! Сердцем чувствую. А женскую интуицию не проведешь.

— Но все-таки, прежде чем принимать жесткие меры, давай с ним поговорим.

— Поговорить-то поговорим, только это ничего не изменит. Я требую, чтобы ты запретил ему видеться с ней!

Так, приехали! Вот как все обернулось…

Он появился на кухне, уставясь в пол.

— Доброе утро…

— Доброе, нечего сказать! — начал было Санчо, но Ольга его остановила.

— Пускай поест сначала.

Кусок в горло не лез.

Все же он с трудом запихнул в горло бутерброд с ветчиной и немного омлета. Мама налила ему чашку какао.

— А теперь, сын, рассказывай, где вчера размахался! — тоном, не допускающим и намека на снисхождение, велел Санчо.

— Пап, понимаешь…

Никита отставил чашку. Собрался с духом… Он сомневался только одну секунду: никогда прежде не врал родителям — не соврет и теперь. И потом, раз уж против его Женьки объявлена война, он так этого не оставит. Он так им все прямо и бухнет. Обо всем! А иначе будет он не мужчина, а трусливый слизняк, который мямлит и со страху родичам лапшу на уши вешает — лишь бы против шерстки не погладили!

— Я был… сначала с ребятами во дворе. Потом в гостях у Женьки нашей соседки снизу. Вернее, не у нее, а у её соседки Марьи Михайловны — у них коммуналка, вы ж знаете. Ну вот, эта старушка… она нас пирожками кормила. А потом мы с Женей гуляли.

— Пол ночи? — дрогнувшим голосом спросила мать.

— Выходит, что так, — набравшись духу, ответил Никита.

В кухне, кажется, даже воздух застыл от этих слов. Пауза закачалась над столом, над чашками с кофе и недоеденными бутербродами.

— Та-а-ак! — рыкнул отец.

— Санечка, подожди… не надо! Давай спокойно во всем разберемся, едва сдерживая слезы умоляла отца Ольга.

— Спокойно, говоришь? Что ж, давай спокойно! Наш сын с девицами непотребными гуляет в четырнадцать лет, а ты говоришь — спокойно!

— Папа, не смей! — Никита вскочил, опрокинув свою чашку. Зачем ты… она не такая!

— Ах ты… — Санчо стиснул сына за плечи и тряхнул его так, что у того в глазах помутилось, а кухня медленно поплыла вокруг света.

— Ты ещё будешь мне указывать!

— Мальчики, перестаньте… ну что вы со мной делаете?! — крикнула Ольга и, уронив голову на руки, разрыдалась.

— Ну вот… видишь, до чего мать довел… — тотчас умеряя свой пыл, буркнул Санчо. — Немедленно извиняйся! Она вчера на валокордине, да на валидоле впервые в жизни весь вечер сидела… из-за твоих прогулок. Обедать не пришел, не позвонил! С утра пропал — и ищи его! Взро-о-ослые мы теперь, да? С нас теперь и взятки гладки, так?

Он опять начал кипятиться. А Ольга стала понемногу приходить в себя, вытерла слезы салфеткой, поднялась и принялась подтирать лужу какао, пролитую в пылу этого утреннего накала страстей.