Перпендикулярный мир - [33]

— Пятьдесят миллионов, — сказал он.

— Мог бы и сто попросить, — равнодушно сказал Чурил, — она бы дала. Так что ты, — продешевил… Я же тебе дам — двести. И гарантирую полную неприкосновенность от ФСБ и дяди. Гарантирую, если после всего будешь нем, как рыба, дальнейшую жизнь. Свободу передвижения, свободу места жительства, — вообще, свободу. Но при условии полного молчания…

— Выбора у меня нет, я так понимаю, — сказал Гвидонов.

— У тебя нет выбора, — жестко сказал Чурил, — и быть не может… После всего, что я тебе рассказал. Ты взрослый человек, знаешь, наверное, что на свете существует только два способа заставить другого человека работать на себя. Это принуждение и возможность… Вот два кита, на котором сидит человеческое общество, как общественная организация. У тебя нет выбора, — но есть возможность. Я тебе дарю ее. Возможность стоит больше любых денег, потому что она позволяет сохранить себя человеком. В неприкосновенности…. Я разрешаю тебе сохранить себя в неприкосновенности. До конца дней своих ты будешь благодарить меня за этот подарок.

5.

Климат меняется.

Еще лет десять или пятнадцать назад в звуках слова «февраль» звучала вьюга, холод, промозглое небо, — и человеку, который по своему характеру, любил тепло, приходилось не сладко.

Теперь же февраль, — это минус три, или минус пять, или плюс один… Снега не выпадало, наверное, уже много дней, так что дорога была сухой, и слышно было, как шины мерседеса с легким шорохом перебирают асфальт.

Гвидонов сидел на заднем сиденье и смотрел через окно на прохожих. Все время, когда тяжелый мерседес притормаживал на красный свет, он вглядывался в лица тех, кто совсем близко от него переходил на другую сторону улицы.

Его поражало, — внутреннее достоинство, в каждом из этих мужчин или женщин, или подростков. Должно быть, неделя, проведенная в одиночестве, так повлияла на него, что все другие люди, отсутствие которых, вроде бы прошло незамеченным, — вдруг приобрели для него такой интерес.

Когда загорался зеленый, и мерс, плавно набирая скорость, трогался с места, и Гвидонов чувствовал, как его прижимает к сиденью, он прикрывал глаза, ему казалось, что он снова слышит неторопливый ход часов, которые стояли у него в кабинете.

Свобода. Работа. Деньги. Гарантии.

Что еще можно пожелать у жизни для счастья?.. Не к этому ли он стремился всю жизнь, не об этом ли мечтал, не подобное состояние ли считал единственно возможным для себя идеалом.

Да еще возможность сохранить себя человеком… То есть, личностью…

А страх, а тот нечеловеческий, животный страх, который он пережил сегодня, — который еще до конца не прошел, несмотря на то, что с каждой минутой расстояние между им и Чурилом увеличивалось… И достигнута взаимовыгодная договоренность. И Чурил, — человек слова. И то, что он пообещал, наверное, не пустой звук.

Но куда деть этот победивший его страх, как избавиться от него, — когда он появился, ожил, осел где-то внутри, — и живет.

Не деньги, не возможность, — этот страх.

Только ампула с цианистым калием, вшитая, как в старых детективных фильмах, в воротник. Чтобы в случае чего, дотянуться до нее губами, перекусить хрупкое стекло, — и убежать от грядущего ужаса. Только так… Только так можно вернуть себе свободу. Не дарованную Чурилом, — другую. Которую он у него отнял.

Но какое удивительное достоинство написано на лицах людей, переходящих дорогу. Как много в каждом из них — человеческого. Высшего. Неподвластного никакому страху. Как много в каждом из них — надежды.

И как жаль, — что на целом свете он — один…

Наверное, к Гвидонову пришла непозволительная для его профессии слабость. Впервые в жизни ему захотелось, чтобы он заботился о ком-нибудь. Чтобы кто-то зависел он добра, которое он может принести.

Впервые в жизни ему захотелось сделать что-нибудь доброе для какого-нибудь человека. Просто так, без всякой благодарности с противоположной стороны.

Шереметьево-2 — тусовка для людей с достатком выше среднего по стране уровня. Уникальное место, где они могут повстречаться и посмотреть друг на друга. Оценить визуально, — с точки зрения этого самого достатка.

Здесь каждый, на дипломатическом приеме, здесь у каждого, — свой имидж. И первый взгляд на встречного, полон здоровой потенции, — и готовности к завязыванию свежих дружеских отношений.

Всего в сотне метров от дефилирующей жидкой толпы, взмывает к небу серебристый монстр, с короткими крыльями и толстым брюхом, с красивыми иностранными буквами на фюзеляже. Это он приземлится через час-другой в Осло, Рейкьявике, Мадриде. Или часов через десять в Торонто, Нью-Йорке или Лиме… Это они, задравшие вверх от гордости носы, пузатые чудовища, развозят сотни счастливчиков по всему миру, — кому куда хочется.

А следом, доказательством существования вселенной, выпустив короткие толстые лапы, плюхаются на ребристый бетон ответные толстячки. Из которых выходят, вдохнув полной грудью московский февральский несвежий воздух, нездешние, побывавшие в иных краях люди. С печатями на лицах прочих порядков и культур.

И те, кто покидает страну, и те, кто возвращается в нее, — сталкиваются на короткое время в длинном, полном предощущения неблизкого пути, зале. Бросают друг на друга оценивающие взгляды. И — показывают себя.