«Вы знаете, еще предками вашими было сказано: «Не убивай. Совершивший убийство, предстанет перед судом».
А Я говорю больше:
Тот, кто усомнится в другом человеке, — уже на дороге в суд.
Подумавший про другого: «такого не мог создать Бог», — будет держать ответ перед судом Истины.
Тот, кто решит: «в нем не осталось надежды», — обрекает себя на неугасимый огонь, в котором сгорает ложное»
Евангелие перпендикулярного мира
1.
Светало. Утренний промозглый туман клочьями опускался на землю, из-за него я не заметил этого дурацкого болотца, размером с детскую песочницу, плотно заросшую ряской, — вмазался в него с разбега, провалился выше колен, тут же набрав в оба сапога, и с заметным усилием выбрался на берег, проклиная эту дикую природу…
И, собственно, только в этот момент остановился. Благодаря обжигающе холодной воде.
Больше спешить было некуда… Вряд ли кому-нибудь взбредет в голову помчаться по моим следам, им сейчас не до таких глупостей. У них там сейчас других проблем по самое горло.
Я поднялся повыше, сел под ближайшее дерево, и снял сапоги. Жижа из них вылилась бурным потоком. Размотал портянки, взглянул на посиневшие от холодной ванны пальцы ног, и принялся за галифе.
Но в верхней своей части я оставался совершенно сухой.
В просвете между деревьями стало видно, как, на фоне светлеющего на глазах неба, над лесом расстилается черный дым. Километрах приблизительно в пяти — или даже в шести… Никак не ближе.
Это столько я, выходит, при своем энтузиазме, за пару часов отмахал.
Не до меня им сейчас там, не до рядового подводного диверсанта, которых там, как сельдей в бочке. Не до меня.
Пошарил в кармане гимнастерки, вытащил сигареты «Североморские» и зажигалку.
Закурил, сгреб вокруг себя мелкую сосновую чушь, и сунул огонь туда.
Занялось сразу.
Нужно же обсушиться. Ну, и подумать. Совместить два приятных занятия — в одно.
Над моим болотцем покачивалась полупрозрачная белесая пелена, за ним чернело полусгнившее дерево, а за покойником нормальные деревья стояли уже нерушимой стеной.
Несмело квакнула лягушка.
Помолчала с минуту, — затем квакнула еще, уверенно и нагло… И тут же, поверив предводителю, подали голос остальные. Их в моей луже обитало с десяток. Или около того…
У меня стало поспокойней на душе.
Жизнь продолжалась.
Несмотря ни на что.
Если вам все время не везет, и ваша жизнь превратилась в равномерную черную полосу, — вы поймете меня.
Потому что и со мной происходит то же самое.
Нам с вами было бы уютно в нашем небольшом коллективе. Хотя бы потому, что мы ощутим некоторое внутреннее родство…
Горел, потрескивая сухими хвойными сучками, огонь. От галифе, сапог и портянок поднимался пар, и во тьме невезения, посреди которой я находился, кажется, появился первый проблеск, — вновь обретенная свобода.
По крайней мере, — от воинской повинности. Это уж точно…
«Есть многое, Горацио, на свете,
Что и не снилось нашим мудрецам…»
Это — Шекспир.
Неужели он о чем-то подозревал?
Следом оказался в голове еще один стишок: «Если видишь в небе люк, — не волнуйся, это глюк»…
Это — народное… Выходит, широкие массы прибывают в полном невежестве, мысля заметно прагматичнее давно ушедшего из жизни англичанина.
Но сапоги-то у меня самые обыкновенные, солдатские кирзовые сапоги, без всякого подвоха. Портянки — летние, нарезанные из старых простыней. И синее кавалерийское галифе, залежавшееся с гусарских времен где-то на складе, и морская тельняшка, полосатая, как все тельняшки на свете.
Все самое обычное.
Лес, небо над головой, огонь костерка и парок от подсыхающей амуниции.
И усталость, — которая живет где-то внутри. Никак не желая проходить… Потому что, мне все надоело, — все, что случается со мной.
Со мной обязательно что-нибудь происходит. Одна случайность плавно перетекает в другую. Тут же, на смену предыдущей, — на подходе третья. В том месте, где заканчивается третья, — плавно начинается четвертая… Так может продолжаться до бесконечности.
И каждая моя случайность, — полный бред…
Все, что происходит со мной, — полнейший, абсолютнейший бред. Лишенный всякого значения, всякого смысла, всякой элементарной логики, и тем более, — народного здравого смысла… «Есть много бреда, друг Горацио, на свете…»
Мудрецы — тоже бред… Пожалуй, самое бредовое, — столько слышал про них, и ни одного не встречал…
А вот то, что мы снова потерялись с Машей и Иваном, — чистой воды правда. Правдивей не бывает.
Но каков Иван, какая подозрительная для подростка прозорливость, какая, черт возьми, интуиция расположена в нем.
— Михаил, — сказал он тем вечером, — и ты, Машка… Нам нужно предохраняться.
— Ты что, — не понял я, — пересмотрел рекламы по ящику?
— Я тебе не Машка, — сказала Маша, — Ванька… Еще собрался в Кембридже учиться. В Англии. Воспитания ни на грош… Там нужно уметь ходить в смокингах. И в котелках. Знать, в какой руке держать вилку… Не говоря уже об остальном.
— Хорошо, — тут же согласился Иван, — я оговорился… Извини, я был не прав. Теперь буду звать тебя по имени-отчеству. Мария… Как тебя по батюшке?
— Это же Карнеги!.. — возмутилась Маша. — «В своих ошибках нужно признаваться быстро и в категорической форме…» Это не идет у тебя от души. В тебе нет искренности, одна хитрость.
