Перо жар-птицы - [9]

Старик барабанит пальцами по столу. Для него это — заученная стенограмма.

— Но через месяц-другой все катится вспять. Снова — постель, болевые симптомы, а затем — летальный исход, в мучениях.

Он приподнял брови:

— Уж не биогенные ли стимуляторы виной?

— Да, биогенные стимуляторы. И режим усиленного питания. Не мы, так родные закармливают больных, варварски закармливают.

— Слышали? — поворачивается он к Димке. — Это открытие! Стало быть, вы хотите поведать миру о вреде биогенных стимуляторов.

Входит Сокирко. На правах бывшего замминистра он всегда появляется без стука. Я спешу закончить:

— Нет, почему же! На войне они заживляли раны и сейчас…

Какой уж вред! Это отличные препараты, усиливающие жизнедеятельность и защитные силы организма… Но здорового организма, вернее — непораженного опухолью.

Сбиваясь и путаясь, говорю, что плазмол хорош против всего чужеродного в теле — осколка, пули, мертвой клетки. Но разве Сабанеев считал плазмол панацеей ото всех болезней? И Филатов не считал…

Меня слушают вполуха. И о плазмоле, и об алоэ. Навострился лишь Сокирко.

Лаврентий встал со стула.

— Садитесь, Трофим Демидович.

— Нет, нет, — отрывается от меня Сокирко, — я на минуту. Мы не договорились…

Лаврентий загибает пальцы:

— Завтра — министерство, ясно — до вечера. В пятницу — футбол. Отпадает. К тому же пакуем чемоданы. Сегодня, пожалуй. А, Трофим Демидович?

Решено собраться сегодня. Ровно в четыре. Сокирко позаботится о полной явке. Лаврентий провожает его до дверей.

Мы опять втроем.

— Оставьте, не смешите, — говорит Лаврентий.

— Лаврентий Степанович, дайте же мне сказать… — взмаливаюсь я.

— Что ж, пожалуйста, — пожимает он плечами.

Я боюсь, что меня оборвут на полуслове. Ловлю секунды и поэтому снова сбиваюсь —

— в каждой группе у меня двадцать крыс. Всем группам ввожу однородную ткань, точно — в один день. А затем — первую группу морю голодом, чуть хлеба и овса, лишь бы не сдохли. У второй — рацион обычный плюс биогены.

Про серых, танцуевских, не говорю ни слова. Стоит ли сейчас о них!

— Третью закармливаю досыта — каша на мясном отваре, овощей…

В самом интересном месте звонит телефон. Лаврентий идет к своему столу и снимает трубку. К счастью — отбой.

— …овощей побольше, молока. Четвертая группа, как всегда, контрольная.

Видимо, разгадав мой шахматный ход, Димка предательски подбрасывает:

— Про серых не забудь.

— Каких серых? — любопытствует Лаврентий.

— Обыкновенных, Лаврентий Степанович. Там не только белые, серые тоже. Носит их какой-то подозрительный субъект, а этот крез расплачивается из своего кармана, тайком в чуланчике держит.

Лаврентий выкатывает глаза:

— Это правда, Евгений Васильевич?

И, не дождавшись ответа, замечает:

— Любопытно, любопытно. Хотя, признаюсь, невиданно-неслыханно.

Наверное, все это выглядит нелепо и вправду смешно. Но снова они слушают внимательно. И, несмотря на издевку, я чувствую себя увереннее.

— Первый раз я ввел им раковые клетки весной, затем — вот теперь…

Здесь я запинаюсь.

— И что же? — спрашивает Лаврентий.

— Весной вышло, как я думал, — говорю я. — В группе усиленного питания — интенсивный рост опухоли, росла как на дрожжах. У голодающих — явное торможение роста…

— Ну, а теперь?

— Сегодня утром я сделал обмер…

— Говорите же.

— Все наоборот, — выдавливаю я. — У голодающих опухоль… Выгнало как тогда, в группе усиленных. У тех, что на усиленном питании — едва нащупаешь…

— Не мудри, — нарушает молчание Димка. — Делай, что запланировали, — тебе же в актив, и за полгода ты в дамках.

— Oleum et operam perdidi[1], — говорит Лаврентий. — Поймите, мы вам добра желаем.

— Лаврентий Степанович, — поднимается Димка. — У меня в боксе…

— Хорошо, Дима. Можете идти.

Димка уходит.

— Взгляните, — кивает вслед ему Лаврентий. — Зав лабораторией, второй год кандидат наук. А ведь вы однокашники.

— Но почему же вышло в марте! — упираюсь я.

— Nulla regula sine exceptione[2], — отвечает он.

Видимо, старик решил уморить меня латынью.

Но я не сдаюсь. Вынимаю из кармана газету, разглаживаю измятины и кладу на стол.

— Это еще что?

— Прочтите, Лаврентий Степанович.

Он делает гримасу, но все же берет очки и принимается за чтение.

Я молю аллаха, чтобы опять кто-нибудь не влез или снова не зазвонил телефон.

Моя молитва услышана. Тихо, по-русалочьи, входит Лора. В одной руке поднос с традиционным стаканом чая и ватрушкой на блюдце, другая рука зажимает бумаги.

— Вернулись, Лора! — оживляется Лаврентий.

— Угу, Лаврентий Степанович. И оба нижние.

— Спасибо, Лорочка. Позвоните, пожалуйста, домой. Елизавета Константиновна волнуется.

Лора выкладывает содержимое подноса, все, что требуется для Карловых Вар, и исчезает так же незаметно, как вошла. Лаврентий разглядывает билеты, путевки, паспорта и прячет все в стол.

Сейчас начнется обряд чаепития. С чувством, с толком, с причмокиванием. Но, завершив осмотр, он отставляет стакан и продолжает чтение.

Я не свожу с него глаз.

Он заканчивает, поправляет очки и… начинает с начала.

Неужели клюнуло!

Он дочитал, снимает очки и грызет золотую оправу.

Тишина.

Лишь тикают часы-стояк. Гиппократ задумался на подставке.

Я сижу как на иголках.

Лаврентий сосредоточенно давит лимон в стакане.